11 сентября 2021 года исполняется 50 лет со дня рукоположения Прелата Иосифа Свидницкого. К этой дате мы решили собрать все воспоминания, которыми располагаем на данный момент, чтобы сохранить память.

 8 сентября 1996 г, в 25-летний юбилей священства,  Папа Иоанн Павел II назначил отца Иосифа Свидницкого монсеньором и своим почетным прелатом за особые заслуги перед Католической Церковью.

Свидницкий Иосиф Антонович(р.1936) священник римско-католической церкви 

К 50-летию рукоположения 11 сентября 1971 года 

• 1936, 25 декабря. – Родился в деревне Пеньковка ныне Винницкой области Украины. Из 7 детей в семье четверо умерли во время голодомора в 1933г.
• 1941–1944. – Жизнь в оккупации.1946. – Неурожай на Украине. Смерть отца от голода.
• 1949–1958. – Учеба и окончание средней школы, одновременно работа в совхозе.
• 1958. – Поступление в Киевский Инженерно-строительный институт.
• 1959, март. – Уход из института, переезд в Ригу, где устроился рабочим на железной дороге. Призыв в армию.
• 1960. – Демобилизация из армии в связи с ее сокращением. Работа машинистом портального крана в торговом порту Риги. Ежегодные попытки поступить в Рижскую семинарию, пресекаемые местным уполномоченным по делам религии. Постепенная сдача экстерном экзаменов за полный курс семинарии.
• 1966, сентябрь. – Поступление в семинарию, в то время как куратор из КГБ был в  отпуске.
• 1966, декабрь. – Отчисление из семинарии по звонку из КГБ.
• 1967. – Получение заграничного паспорта и разрешения на поездку в Польшу. За время поездки (40 дней) И.А. был на аудиенции у кардинала Стефана Вышинского.
• 1969. – Поступление в Политехнический институт на заочное отделение.
• 1971, 11 сентября. – Тайное посвящение И.А. в сан диакона и получение священнического рукоположения.
• 1971, 16 сентября.– Первая служба в поселке Мурафа (около родной деревни Пеньковка) для 20 надежных людей при закрытых дверях храма.
• 1972, лето. – Периодическое (11 раз) подпольное служение в Киеве.
• 1973. – Исключение из заочного института из-за обнаружения его религиозности, переезд в Житомир по просьбе местных прихожан, служба викарием в костеле.
• 1975, 20 января. – Запрет на служение со стороны уполномоченного КГБ Геращенко. Переезд в Казахстан, затем во Фрунзе и Душанбе.
• 1981, июнь. – Усиление давления на католическую церковь со стороны КГБ.
• 1982, 20 января. – Отъезд из Душанбе в Новосибирск. Попытки организовать католические приходы в Новосибирске, Омске, Томске и Челябинске, в главных городах Поволжья, Кавказа, Урала, Сибири, Казахстана, для регистрации каждого из которых требовалось не менее 20 человек («двадцатка»).
• 1984, 17 декабря. – Возбуждение уголовного дела Новосибирской прокуратурой против И.А. по двум статьям УК, в том числе «незаконная религиозная деятельность». Арест, помещение в тюремную камеру.
• 1985, 11 апреля. – Открытие судебного процесса над И.А.
• 1985, 1 октября.– Вынесение приговора – 3 года ИТЛ.
• 1985, 5 октября. – Погрузка в столыпинский вагон, прицепленный к пассажирскому поезду. Выгрузка в Барабинске. Работа по сколачиванию ящиков. Большая переписка с бывшими прихожанами.
• 1986, середина января. – Обращение к врачу с жалобой на боль в сердце. Через месяц госпитализация в санчасть, где получал усиленное питание.
• 1987, 14 марта. – Помилование Решением Президиума Верховного Совета СССР в числе 150 священнослужителей.
• 1987, 25 марта. – Выход на волю. Переезд в Новосибирск. Начало богослужений во вновь отстроенном храме. Указание местных властей покинуть город.
• 1987, конец. – Прибытие в Фергану на постоянное место жительства.
• 1996. – Возведение Папой Римским в сан Почетного прелата
• 2000-е гг. – Служение римско-католическим священником на Украине.

Содержание

Детство

Путь к священству

Рукоположение

“Экумена” и Александр Рига

Священническая деятельность на Украине

В Таджикистане

Собратья-священники

О тех, кто над нами “бдил”

В Новосибирске

Арест

Дорога в лагерь

Зона

Освобождение

Возвращение

Новосибирск

Житомир

Средняя Азия

Экуменическое заключение

Прелат Иосиф Свидницкий

Воспоминания узника

Детство

Я родился 25 декабря 1936 года. Моя малая родина – это Винницкая область в Подолье на Украине. Появился на свет в местечке Пеньковка, расположенном недалеко от Мурафы.

Во время коллективизации наша семья была выселена из своего  дома за то, что отец отказался идти в колхоз. Мы сразу же лишились источника существования.  В конце концов ему удалось устроиться на кирпичный завод, а мать начала работать  штукатуром. Мать, штукатуря, сажала меня в конскую кормушку. С этого времени я очень люблю лошадей.  Кони нюхали меня, а когда я плакал, облизывали мои слезы. Я хлопал их по мордам и хватал за губы. Они фыркали, надвигались на меня лбами, но никогда  не обижали.

 Во время Отечественной войны, когда немцы оккупировали Подолье, наша семья вернулась в свой дом. После отхода немцев Советская власть снова выселила нас из  дома. Родители решили поселиться неподалеку в совхозе, где держали скот и выращивали сахарную свеклу.

На другом берегу реки стояло большое село Свобода. С пригорка хорошо было видно бараки, бывший доминиканский костел в Мурафе. Эту церковь построили магнаты Потоцкие.

Мы часто ходили туда. Хотя священника не было, мы пели там польские духовные гимны и “служили” без священника “мессу”. Это заключалось в том, что клали на алтарь орнат и миссал, произносили литургические молитвы, а также читали  Евангелие.

В семье родилось нас семеро, но выжили только трое. Две сестры и я. Остальные умерли в детстве. Средняя сестра умерла, уже будучи взрослой. От тяжелой работы на торфоразработках у нее заболело сердце.

Летом 1941 года Подолия была оккупирована немецкими войсками. Во время их правления преследование церкви несколько ослабло и верующих стали посещать священники. В 1943 году меня крестил в  в приходском костеле  Мурафы священник, который ненадолго приехал из Польши. До него мы не видели служителя церкви, священника почти 20 лет. Я помню, что тогда была большая очередь на крещение. Наверное, около двухсот человек.

Страшно было в 1944 году, когда у нас шли бои немцев с наступающими частями Советской армии. Было разрушено довольно много домов. Обстреливали также и наш дом, но снаряды в него не попали. Когда вошли красноармейцы, они очень удивлялись, как он уцелел, ведь он был целью обстрела. Это было тем более странно, что на чердаке нашего дома сидели немецкие наблюдатели, корректирующие стрельбу артиллеристов. Мы же сидели в погребе и молились.

После войны на Подоле  был страшный голод. Причиной был неурожай, а также то, что по “контингенту”, то есть по плану, у селян забрали половину продовольствия. В это время от голода умер мой отец и много других жителей нашей деревни. Мы выжили только благодаря тому, что я и моя сестра работали в совхозе. Там два раза в день мы получали немного еды и сто граммов хлеба. Кроме того, мать подкармливала нас сладковатыми выжимками сахарной свеклы, которую привозили в качестве корма для скота. По весне мама начала готовить еду из листьев деревьев и всякой зелени. Позднее стало легче, особенно для больной сестры. Мама начала ездить на Западную Украину, откуда привозила немного муки и картошки. Это были весьма небезопасные поездки. Всегда, когда она уезжала, мы прощались с ней так, как будто она уже никогда не вернется. Люди ехали на платформах, а бандиты, когда поезд начинал движение, натягивали шнур над платформой, и таким образом стаскивали пассажиров. Те падали, часто замертво, а бандиты отнимали их пожитки. Таким образом погибло много из жителей нашей деревни.

 Моя старшая сестра, которая из-за болезни три года не вставала с постели, много читала религиозных книг и часто молилась о здравии, особенно перед образом Матери Божией Неустанной Помощи. Когда никого не было дома, я созывал соседских детей, и она много говорила нам о Боге, о святых и разных чудесах.

В конце 1947 года к нам приехал священник Высокинский из Винницы. В течение двух дней он служил мессу и исповедовал. Когда сестра у него исповедовалась, он сказал, что она выздоровеет. И действительно, ,сестра вскоре начала ходить. Так как я и сестра были единственными кормильцами семьи, я был вынужден  пасти скот весной, летом и осенью, из-за чего долго не мог ходить в школу. Сестра учила меня читать и писать.

Первый раз я переступил школьный порог в тринадцать лет. Пошел я сразу во второй класс. Вначале мне было тяжело, но вскоре я догнал программу. В это время мама продала корову и купила небольшой дом близ костела. Она сделала это для того, чтобы отвязаться от местных властей, представители которых часто приходили к нам и говорили, что мы не имеем права жить в  доме, который занимали ранее, потому что никто из нас не работает. Я продолжал пасти скот, а деньги за это получал кто-то другой, нам же говорили, что я работаю за жилье. Через год после покупки дома умерла моя больная сестра. Самая старшая сестра работала в совхозе. А я, учась и работая, закончил среднюю школу в 1958 году.

Интересоваться религиозной жизнью я стал во многом потому, что жил рядом с церковью. Наша семья, как и другие благочестивые католические семьи, ходила в храм.  Больная сестра научила меня  немного читать по-польски. Я  понимал немногое в этом чтении молитвенника, но много молился на свой лад. Кроме того, начал убираться в костеле, став своего рода министрантом без священнника.

• 

• 

• 

• 

• 

Путь к священству

В 1952 году, когда мне уже исполнилось шестнадцать лет, воспользовавшись случаем поехать с матерью в Винницу, где был ближайший действующий католический храм, я решил исповедоваться у ксендза Высокинского. К исповеди я готовился очень, своими грехами я исписал целую тетрадку. Перед поездой я не спал всю ночь. Мама оставила меня в церкви, и поехала по своим делам. Я пропустил всех стоящих в очереди и последним подошел к конфессионалу. Моя исповедь длилась больше двух часов. Я ощутил себя великим грешником. Вместе с друзьями я часто хулиганил, пугал людей идущих по шоссе. Когда кто-то приближался, мы бросали камни на асфальт. Идущий с криком убегал в сторону домов. В школе я часто дрался.

Исповедуясь, я боялся, что не получу отпущения. В конце к моему великому изумлению исповедник сказал мне, что я буду священником. Это его утверждение я не принял всерьез. Я  еще не закончил школу. Ничего не знал о духовной семинарии. Когда я об этом спросил, он спокойно ответил: “Придет время и ты пойдешь в семинарию”. Я вернулся с мамой в Мурафу и по-прежнему ходил в школу и пас скот.

Когда к нам в конце концов приехал ксендз Дажицкий, в 1953 году, тогда моя религиозность стала углубляться. Но когда я грешил, я боялся идти к Дажицкому к исповеди и ездил в Винницу, чтобы исповедоваться отцу Высокинскому. После исповеди он всегда говорил мне, что я буду священником.

Вскоре нашла на меня какая-то апатия. Друзья с их хулиганскими выходками перестали меня интересовать. Иногда я даже плакал.

В это время передо мной встал вопрос: кем я буду? Сначала воображал себе, что стану большим начальником, буду иметь прекрасную машину и красивую жену, что буду жить на высшем уровне. Потом, когда приехал ксендз Дажицкий, что-то во мне переломилось. Я стал читать духовные книги. После прочтения “О подражании Христу”, во мне случился какой-то перелом. Я решил стать священником или монахом.

Ксендз Дажицкий был в Мурафе три года. Я не нравился ему как министрант и человек. Он гораздо больше ценил моего приятеля, также министранта. Это мне было очень неприятно.

В десятом классе я решил, что буду тридцать дней молиться Матери Божией, чтобы выпросить себе благодать священнического призвания, перед статуей, которая была на кладбище. Я вставал в шесть часов утра, ибо не хотел, чтобы меня кто-то увидел. На кладбище я сидел в кустах перед статуей Матери Божией и пел службу часов по молитвеннику. Люди, однако, заметили, что я рано встаю и хожу на кладбище. Они сказали об этом моей матери. Она спросила меня, зачем я это делаю, но я не признался. В конце концов в этом не было ничего чрезвычайного. Наши люди часто приходили на кладбище молиться о душах умерших. Такой был обычай. В июне я начал читать литанию Сердцу Иисуса. Я говорил себе, что явным знаком того, что Бог хочет, чтобы я шел семинарию, будет то, что мне удастся уехать в Ригу. В Риге была семинария.

Когда в школе узнали о моей религиозности, директор  вызывал меня к себе и поругал. В школьной стенгазете появилась на меня карикатура: на коленках со сложенными  руками и нимбом над головой.

В это время власти выслали из Мурафы ксендза Дажицкого, и нам пришлось ездить в церковь в Жмеринку, которая находилась от нас на расстоянии около 30 километров, где служил священник Войцех Ольшанский, теперь епископ. Однажды я заговорил с ним о моем намерении поступить в семинарию в Ригу. Священник познакомил меня с сестрами гоноратками, которые работали в Риге. Сестры обещали мне помочь, и действительно помогли приехать туда. Когда настали школьные каникулы и  отпуск на работе, я вместе с двумя приятелями отправился в Ригу.

Путь к священству

Когда я окончил десятый класс, директор советовал мне, чтобы я поступал в строительный институт в Киеве, где учился его сын. Вскоре я, однако, сообразил, что дело было не в его симпатии ко мне и желании помочь, но в наказе власть предержащих, чтобы я ненароком не поступил в семинарию.

Я пошел в тот институт и учился там с сентября по март 1959 года. Позднее я бросил институт и выехал в Ригу. Там я начал работать на железной дороге. Потом меня забрали в армию, в которой я был только год, потому что моя мама-пенсионерка просила о моем увольнении из армии, ибо я был единственным кормильцем. Действительно, меня уволили из армии. Погостив дома, я вернулся в Ригу и нанялся на работу на подъемном кране в порту. Я работал там в течение семи лет.

Вскоре после прибытия в Ригу, я подал прошение о принятии в семинарию. Ректор готов был принять меня, но местный уполномоченный по делам религии не дал на это согласие. В то время такое разрешение было безусловно необходимо. Я имел с отцом ректором длинный разговор. Я обещал ему, что буду петь в церковном хоре на приходе, где он был настоятелем, и экстерном сдавать экзамены. Отец ректор сказал, что это абсолютно невозможно. “Чтобы стать священником, – сказал он, – кроме веры необходима еще формация”, то есть духовная подготовка.

Я пошел к семинаристам, достал конспект латинского языка, и через полгода проштудировал больше материала, чем мои коллеги. Потом я попросил  ректора меня проэкзаменовать. Он преподавал латынь. Экзамен прошел хорошо. Отец ректор сказал даже, что я владею материалом лучше, чем некоторые семинаристы. Потом семинаристы достали мне ксерокопию учебника по Священному Писанию. Было это “Introductio Generalis in Scriptura Sacra” (Общее введение в Священное Писание). Этот экзамен нужно было сдавать на латыни. Когда я подготовился к экзамену, то снова пошел к отцу ректору, чтобы он меня проверил по этому материалу. Экзамен этот я вынужден был пересдать, потому что я говорил по-латыни, но вставлял латышские слова. К переэкзаменовке я подготовился так, что практически весь учебник знал наизусть. Таким образом я сдал уже два экзамена. Третьим я подготовил экзамен по философии. Это были онтология, логика и критика. На этот экзамен я пошел к приятелю отца ректора, которого хорошо знал.

– Почему хочешь сдать этот экзамен? – спросил профессор.

– Вы знаете, отец профессор, – сказал я, – что я не могу поступить в семинарию обычным путем, но, может быть, в будущем такая возможность появится, и тогда я буду уже иметь несколько зачтенных экзаменов.

– Но я не могу дать тебе никакого свидетельства. Ты ведь знаешь, чем это кончится для меня и семинарии, если оно попадет в руки КГБ?

Тогда я понял, что моя деятельность грозила семинарии закрытием, а отцу профессору ссылкой.

– Мне не нужно никакого свидетельства, – сказал я.

Тогда он принял у меня экзамен по онтологии, логике и критике, то есть все. Я сдал экзамен в пятницу. Потом я по очереди ходил ко всем преподавателям и сдавал экзамены. И так в течение нескольких лет я сдал экзамены по всем предметам.

Я обычно вставал в пять часов и занимался перед тем, как пойти на работу. Когда была возможность, я брал с собой учебник на подъемный кран и в минуты простоя или  слишком сильного ветра, когда необходимо прервать погрузку, я готовился к экзаменам. Кабина находилась на высоте 17 метров над землей. Я был один. Никто меня не видел и не знал, что я делаю. Никто мне не мешал.

К несчастью, вскоре в КГБ прознали про учебу в семинарии. Я не знаю, каким образом. Скорее всего, сообщил какой-нибудь семинарист. Гебисты начал допрашивать преподавателей, не готовят ли они экстерном некоего Станислава к посвящению в сан. Преподаватели откровенно говорили, что никакого Станислава не знают. КГБ знал, что ищет. В документах, какие мне были выданы, когда я уезжал из дома, вместо “Иосиф” было написано “Станислав”. По ошибке.

Когда допросы преподавателей ничего не дали, офицер КГБ пришел ко мне на работу и сказал, что ему нужно со мной поговорить. Он повел меня в гостиницу, где меня ждал его коллега – капитан КГБ, который для начала мне сказал:

– Мы знаем, что ты ходишь в семинарию и сдаешь экзамены.

Я отрицал, что сдаю экзамены, но признался, что хожу в семинарию, потому что там у меня приятели.

– Ты хотел бы поступить в семинарию? – спросили они меня.

Я ответил утвердительно. Тогда они предложили мне помочь поступить в семинарию при условии, что я буду с ними сотрудничать. Это предложение я отверг. Еще несколько раз они вызывали меня на встречи. Однажды они допрашивали меня с двух часов дня до двенадцати. В конце я сказал им, что я не могу с ними встречаться, потому что у меня есть производственные обязанности и нет времени. И тогда они оставили меня в покое.

Через год после того, как я начал работать на кране, случился несчастный случай. Загорелся склад с хлопком, который располагался вблизи нескольких подъемных кранов. Идя в столовую вместе с рабочими, мы заметили, что из склада вырывается дым. Мы начали кричать. Как выяснилось позже, склад подожгла женщина. Она надеялась, что во время паники ей удастся проникнуть на борт какого-нибудь заграничного судна и убежать из СССР. КГБ подозревал, однако, что это мы организовали пожар. Все это дело длилось около трех месяцев. В конце концов обвинили меня. Меня допрашивали три человека, спрашивали, где я был, что делал. Спрашивали о времени, когда я спустился из кабины крана, как долго находился в кране. Потом вызвали меня в КГБ и сказали:

– Признайся, что ты поджег.

Тогда я ответил довольно остроумно:

– Я не негр и не невольник в Миссисипи. Если вы считаете, что я преступник из-за того, что хочу учиться на священника, то можете меня убить. Очень прошу, убейте!

Видя такую мою реакцию, они смягчились и начали говорить, чтобы я им помог разобраться в этом деле с поджогом. Тогда я им сказал:

– Я сделал то, что мог. Мы с товарищами уведомили о пожаре. Больше я ничем помочь не могу.

После этих допросов я прекратил учебу на два года, чтобы все утихло. Я снова начал ездить с хором по Латвии и Литве. Я ходил также на вечеринки и праздники латышей, чтобы отвести от себя подозрения. В 1966 году я был принят в семинарию вследствие ошибки. Тот гебешник, который меня “опекал”, был в отпуске, и КГБ забыл обо мне. Когда он вернулся, меня обязали покинуть семинарию. В семинарии я был с сентября по декабрь 1966 года. Потом канцлер курии, позднее архиепископ, священник Ян Пуятс  сказал мне, что был звонок из КГБ, и я должен уйти из семинарии. Так закончилась моя семинарская формация. Я, вероятно, один из немногих священников, а может быть и единственный, который так мало проучился в семинарии.

После отчисления я встретился со священником Хомицким, который был тогда настоятелем в Мурафе. Он, едучи к родственникам в Белосток, остановился ненадолго в Риге. Во время этого разговора он сказал, что поможет мне получить хиротонию, если я сдам экзамены в Польше и буду служить в его епархии. Этим я очень утешился, и сказал ему, что на сто процентов выполню все то, что он скажет мне. В течение беседы, однако, вышло, что мне надлежит ехать к нему в Мурафу. Там я буду органистом и тайком сдам остальные экзамены. На это я не мог согласиться. Я сказал, что до тех пор не уеду из Риги, пока не сдам всех экзаменов. В конце концов он с этим согласился.

В 1967 году произошло чудо. Я получил загранпаспорт, и мне было разрешено выехать в Польшу. В Польше я пробыл сорок дней. Вместе со священником Хомицким мы были у кардинала Стефана Вышинского. Мы встречались с ним в Ясной Гуре. Кардинал порекомендовал меня священнику Кобылецкому в Люблине. Он освободил меня от экзаменов и поручился за меня, открыв мне тем самым путь к посвящению в сан. Мы поехали к священнику Кобылецкому, но было уже мало времени – только три дня, чтобы приготовиться к посвящению. В этой ситуации мне было сказано, чтобы я приехал в Польшу в следующем году и получил посвящение. К несчастью, более мне не позволили  выехать в Польшу. Ксендз Хомицкий настаивал, чтобы я поехал к нему, уверяя, что там я получу посвящение. Но я отказывался. Я говорил, что пока не буду иметь конкретного обеспечения, в том числе и работу и жилье, не могу уезжать из Риги.

Во время отпуска я поехал к матери, которая продолжала жить в Мурафе и тяжко хворала. Она хотела в конце концов понять, учусь ли я на священника или нет. Мои приятели были уже священниками, а я нет. Это очень беспокоило маму. Я решил все держать в тайне. Мама часто ходила на первые мессы новопосвященных священников, моих приятелей, и плакала, когда думала обо мне. Я сказал матери, что КГБ не позволяет мне поступить в семинарию… В конце концов, я попрощался с ней и уехал в Ригу. Мама умерла в 1969 году.

Рукоположение

В Риге я завязал знакомство с баптистами. Виной тому был случай.  Со мной работал один человек, который очень пил, матерился и вообще скверно жил. Но через некоторое время я заметил, что он изменился к лучшему. Я спросил его, в чем причина такой перемены. Тогда он ответил, что он стал баптистом, что меня удивило и заинтриговало, и я попросил его, чтобы он меня привел на богослужение баптистов. Оно произвело на меня очень большое впечатление. После богослужения я подошел к пастору, подал ему руку, поблагодарил за возможность участия в их богослужении.

С этого времени я начал к ним ходить. Мне нравилось, что там было очень много молодых людей, которые читали Священное Писание и достаточно хорошо его знали.

Тогда и я захотел собирать молодежь, чтобы показать, что у нас, католиков, тоже есть молодые религиозные активисты. Вместе с несколькими друзьями мы встречаться по воскресеньям – слушали музыку, пили кофе и танцевали. Мы немного говорили также о религиозных проблемах, потом я постарался заинтересовать их Священным Писанием и примером баптистов. Я хотел, чтобы наша молодежь увидела, что они делают и как молятся.

После того, как стало известно о нашем начинании, священник Иосиф Бородуля, которому я всегда прислуживал на мессе, в отсутствии других священников спросил меня, хочу ли я быть священником? А если хочу, то почему я так поступаю? Тогда я ему ответил:

– Ни одному священнику я не обещал, что буду священником.

Тогда он спросил:

– Так чего ты хочешь?

Я ответил:

– Если Бог позволит, я буду священником, а не позволит, то пойду другой дорогой – женюсь.

Мой старичок очень рассердился и закричал:

– Как сейчас дам в лоб! Ты столько вытерпел, столько сестры вытерпели, которые тебе помогали, ты столько сделал, сдал экзамены, а сейчас хочешь уйти от своего призвания?

Мне это показалось несправедливым. Я ничего ему не ответил. Тогда ко мне подошел монах, Витольд Корач, который меня знал много лет, у которого я останавливался, когда первый раз приезжал в Ригу. Он хотел со мной поговорить, чтобы узнать, обоснованы ли обвинения против меня, или же они высосаны из пальца. Я рассказал ему, как обстоят у меня дела. Я признался, что то, что я хожу к баптистам – это правда, правда также, что я хожу на вечеринки, правда и то, что никому из священников я не даю отчета в своем поведении. Я сказал также, что поступая так, я хочу отвести от себя внимание КГБ. Все, однако, знали, что я каждый день хожу ко святому Причастию. Тогда он спросил меня, хочу ли я быть священником?

– Конечно, – ответил я.

На этом закончился наш разговор.

Каждый год я молился Господу такими словами: “Господи Иисусе, если Ты меня предназначил для другого пути, чем священство, например, для брака, то пошли мне такую болезнь, чтобы я до конца жизни не встал с постели. Прошу Тебя об одном: если священство не для меня, то дай мне болезнь. Сделай, чтобы я до конца жизни был калекой. Если Ты считаешь, что я должен вернуться в мир, то прошу Тебя об одном: сохрани во мне веру. Быть мне священником или нет, это Твое дело. Я хочу остаться в вере до конца жизни.”

В этот период в Латвии и Литве от служения отказалось несколько священников. Я очень горевал об этом. Между прочим, до такой степени, что даже заболел. Почему они так поступили? Почему отошли? Я понял это так, что если они отходят, то это означает, что Бог отнял у них силу Своей благодати. Были такие, кто хорошо сделали, что отошли, но были и такие, которые не должны были отходить, а однако отошли. Я был убежден, что существуют также причины, которых я не знаю, из-за которых у них была отнята благодать.

 “Если я хороший сын своего Отца, – думал я, – то Он меня не прогонит. Если они отошли от Бога, то это означает, что Бог их как-то оттолкнул, отобрал у них веру и силу.” Я верил, что вера и набожность происходят от Бога. Я просил Бога, чтобы он мне не позволил стать таким, как они. Я не хотел потерять Его благодать и любовь.

Этот период, о котором мы говорим, был в мой жизни периодом войны. Это не было моральным кризисом, но кризисом самой идеи Бога. Я размышлял так. Бог все видит, все знает, аж до скончания века. Он знает также, что я буду в аду или на небе. У меня появилась проблема предопределения. Если Бог все знает наперед, то Он видит, может быть, что я уже в аду. Тогда возникает вопрос: какой смысл в дальнейшей вере? Позднее, когда я больше прочитал, я убедился, что подобные мысли приходили в голову и Лютеру, и Канту, и другим мыслителям.

Свой кризис я бы определил как вершину горы. Человек идет и должен дойти до вершины. Если он до нее не дойдет, то повернет назад или упадет вниз. Если же дойдет, то окажется на другой стороне. Я дошел также до такого предположения, что, если я упал с этой вершины, то это значит, что Бог меня наказал. Все это я хотел получить, опираясь на свои собственные силы и собственный разум. Итак я дошел до полного абсурда. Я спрашивал себя тогда, в чем был смысл послания Богом в этот мир Его Сына. Или это фарс со стороны Бога, или небывалое милосердие. Я стоял перед дилеммой “или-или”, я понял, что я своим разумом ни в чем не разобрался и ничего не определил. Я старался на эту тему беседовать с преподавателями, однако скоро понял, что нет смысла спрашивать об этом, потому что они могли решить, что я впал в ересь. Я сам должен был это как-то пережить. Это был для меня очень трудный период и большой психический кризис.

Закончилось все это тем, что я почувствовал отвращение к вере. Тогда я действительно мог упасть вниз. Однако, я не перестал молиться. И это меня спасло. Я просил Бога, чтобы Он не отвратил меня от Себя, чтобы я не упал. Постепенно, понемногу кризис проходил, и буря в сердце утихала. Однако, чтобы быть уверенным в том, что Бог меня простил, что Он даровал мне прощение, чтобы быть уверенным в Его любви и благодати, я просил его в молитве, чтобы он дал мне ясный знак, простил ли Он мне мои грехи или нет. Этим знаком должна была быть возможность выехать в одно место и встреча с одним знакомым. Это будет ясным знаком, что Бог простил мои грехи. И действительно, все так и произошло.

Вместе с тем мое знакомство с семинарией закончилось довольно печально. В это время КГБ приказал уволить ректора Рижской семинарии священника Леона Козловского. Он мне сказал, что это из-за меня он вынужден уйти. И, действительно, вплоть до 1980 года он жил где-то на окраинах Латвии.

В это время я встретился с монахом, о котором уже говорил, и он сказал мне, чтобы я поехал к епископу Винценту Сладкявичусу, который проживал в ссылке на польско-литовской границе, чтобы выяснить, не рукоположит ли он меня.

В разговоре с монахом епископ сказал, что он хочет меня видеть. Меня это очень обрадовало, и я поехал к нему со священником Иосифом Турбовичем, бывшем префектом семинарии. Епископ предложил мне стать униатским священником. Я сказал, что среди них у меня нет никаких знакомых, и что поэтому это невозможно. Мы говорили еще довольно долго. Во время этого разговора епископ внимательно меня изучал. Под конец визита он сказал мне:

– Приезжай через три месяца, а я за это время подумаю о твоем рукоположении.

Через три месяца, как и договорились, я приехал к нему. Епископ подумал и сказал:

– Готовься. Пройди духовные упражнения. Я еще подумаю, что с тобой делать.

15 августа 1971 года я поехал в Аглону исповедоваться и провести недельные духовные упражнения. Я подошел к конфессионалу, чтобы исповедоваться за всю жизнь. Очередь была огромной, но несмотря на это, исповедник долго меня поучал. Это поучение я запомнил на всю жизнь. Он сказал мне так: “Максимилиан Кольбе просил Бога, чтобы он сделал из него метлу. Чтобы эта метла была метлой в руках Божьих, чтобы она выметала грехи мира. Ты будешь такой метлой”. После реколлекции я поехал к епископу. Когда я явился, после короткой беседы со мной он сказал:

– Хорошо, пойдем в храм.

Итак, вечером 1 сентября 1971 года я получил все низшие степени посвящения и стал иподиаконом. Я вернулся в Ригу с огромной радостью в сердце. Я заказал себе сутану, но не признался, что это для меня, а сказал, что для одного священника из Литвы. Я сказал себе, что буду в ней ходить только тогда, когда стану диаконом.

В оговоренный епископом час я приехал на собеседование. Тогда он, к моему изумлению, сказал:

– Сегодня вечером получишь диаконат и священническое посвящение, потому что люди предупредили меня, что в КГБ что-то знают.

Итак, в течение одного дня 11 сентября 1971 года я получил сан диакона и священническое рукоположение. При рукоположении присутствовал священник Иосиф Турбович, теперь настоятель в Гродно.

Когда епископ начал готовиться к мессе, во время которой меня должны были рукоположить, в сердце моем возникло искусительное сомнение: “Этот человек, который рукоположит меня, действительно ли он епископ?”

Хотя я давно знал, что он – епископ в изгнании, вместе с тем мною владело беспокойство. В моей голове появились мысли: “А может он сам себя сделал епископом? Может, это какой-то самозванец?” В конце концов я сказал себе: “Это его дело. Если он не епископ, то я не буду священником”.

Сегодня, когда я вспоминаю об этом переживании, то вижу, что я не имел никаких объяснимых оснований для сомнения в его епископстве. Тем более, что со мною был священник Турбович. Епископ был в митре. У него не было только  епископского посоха. В конце концов я принял посвящение успокоенный.

По окончании литургии, на которой я был рукоположен во священника, епископ мне запретил кому-либо говорить, что я получил священническое посвящение. Потом он пригласил меня и священника Турбовича выпить чаю. На следующий день я возвратился в Ригу и пошел, как обыкновенно, на работу. Через месяц я с великой радостью сказал священнику Иосифу Бородуле, тому самому старику, который хотел дать мне “в лоб”, что я получил посвящение. К моему удивлению он не разделил моей радости, а только сказал:

– Зачем это? Кому это нужно? Ты это для заработка сделал?

Он сказал мне еще нечто такое, что очень меня разозлило. Я даже поклонился ему и сказал:

– Я доверил Вам свой секрет потому, что очень Вам верил, а Вы мне так отплатили. Разве я заслужил такое оскорбление? Что же, я уже никому не должен доверять? Вы 25 лет провели в лагерях и меня хорошо знаете. Можете ли Вы на самом деле так думать? Я Вам рассказал, потому что я Вам верю.

С тоской на сердце, не попрощавшись, я ушел.

Он пошел и доложил об этом в епископскую курию.

А я поехал в Мурафу, где в это время настоятелем был Хомицкий, собрал около 20 надежных людей и вместе с ним, 16 сентября, отслужил свою первую литургию. На ней была моя сестра, которая увидела меня только тогда, когда я облачился к служению. Вторую мессу я отслужил у священника Дажицкого, а третью – в Гродке, у священника Карасиевича. Для всех, кто узнавал о моем посвящении, это было большим сюрпризом.

После того, как в епископской курии стало известно о моем посвящении, я рассказал об этом своим знакомым священникам. Стал разъезжать по Украине и там тайком исповедовал. Я изменял свой внешний облик, садился в малозаметном конфессионале и исповедовал людей. Наиболее часто конфессионалы были похожи на шкафы с дырочками. В течение двух лет я исповедовал более двенадцати тысяч человек. А в один  из дней Страстной недели 1972 года исповедовал 311 человек. Я просил священников, чтобы они присылали ко мне прежде всего молодежь, особенно студентов. Молодые удивлялись, откуда я так хорошо знаю студенческую жизнь, а также проблемы из области техники и высшей математики.

Летом 1972 года я одиннадцать раз летал самолетом Рига-Киев.

Большинство же священников в Риге об этом не знали.  Догадывался только старший священник, которому я продолжал прислуживать на мессе в костеле св. Альберта, потому что я не приступал к святому Причастию у него, – я ежедневно служил литургию у себя на дому. Однажды я принес ему пожертвование на литургию, а он  спросил, почему я сам не отслужу? Я тогда ответил:

– Что Вы шутите?

Священники часто меня спрашивали:

– Ну, как Ваши священнические дела?

Они провоцировали меня признаться, что я рукоположен. На эти провокации я не реагировал, а только загадочно улыбался.

Я продолжал ходить к баптистам и поддерживал контакт с группой молодежи, которую организовал. Я  хотел воспитать в них любовь к Церкви. Я предлагал им как пример для подражания баптистов и адвентистов. Я говорил им:

– Смотрите, это искренние люди. Как они хотят говорить о Боге, в любом месте и в любое время. Почему мы не можем быть такими же горячими, как они?

Ко мне стали наведываться сотрудники КГБ и требовали ответа на вопрос: “Ты священник или нет?” Я отвечал: “Почему вы спрашиваете. Ведь вы знаете, что я работаю, как другие, кроме того, учусь в Политехническом. А они отвечали, что до них дошла информация, а нет дыма без огня. Тут надо сказать, что после сдачи всех экзаменов в семинарии, когда я утратил надежду на возможность получения сана, я записался на учебу в Ленинградский Политехнический, филиал которого находился в  Риге.

Я пошел тогда к канцлеру, а им был священник Лаздан, который предупреждал духовенство, чтобы они не позволяли мне служить у себя литургию. Я  сказал ему, что никогда не служил мессу и нигде не говорил, что я священник.

Через некоторое время в Курию приехала делегация из Житомира с просьбой прислать священника. Священник Янис Пуятс, сегодня епископ, не обращая внимания на сомнения в моем священстве, вызвал меня к себе и спросил, не хочу ли я ехать на Украину? Я ответил: “С чем я поеду? Нужно ли мне на эту тему говорить с епископом?” А он ответил: “Я уже с ним говорил. Он не хочет ничего об этом знать. Если хочешь, можешь  ехать на Украину.” Это была для меня очень трудная ситуация. Священники мне говорили, что  я не имею права священнодействовать. КГБ на меня давил. В конце 1972 года вызвали меня к себе и спрашивали, зачем я так часто езжу в Киев. Я отвечал им “ясно  и откровенно”: “У меня в Киеве девушка, и в свободные субботы и воскресенья я к ней езжу”.

Я сказал им, что люди говорят обо мне разное. Одни, что я священник, другие, что я баптист, что я сотрудник КГБ, третьи, что я женат, и многое другое.  В нервном возбуждении я сказал их начальнику, чтобы он меня застрелил. Тогда они успокоились. Разговоры были в меру культурные. Они даже спросили, не нужны ли мне деньги на поездки? Если мне что нужно, то они могли бы помочь. Только чтобы я с ними “дружил”. А дружить с ними, это значит доносить. Этого они мне уже могли не говорить. Об этом я сам знал очень хорошо.

“Экумена” и Александр Рига

Часто я спрашивал себя, почему католики не стремятся так свидетельствовать о Боге, как протестанты? Когда я начинал разговаривать с ними, они пытались меня обратить. Мы спорили иногда часами. Мое основание было ясным. Я опирался на рациональность и богословие в оправдание своей веры.

В ходе споров я заметил, что они опираются исключительно на Священное Писание. Баптисты упрекали нас, католиков, что мы крестим детей, что исповедуем. Они говорили, что этого нет в Священном Писании. Тогда я начал им доказывать, что это не так. Вначале они считали даже, что я “кагебешник”, но вскоре убедились, что я католик, способный защитить свои взгляды. Тогда они стали нервничать. Поэтому я предложил: “Давайте не будем спорить, а только дружить.”

К баптистам в Ригу приезжали их единоверцы из иных городов, в том числе из Москвы. Таким образом я познакомился с их лидером, которого звали Александр. Я, быть может, удивил его своей открытостью, а также дружеским отношением к протестантам. Он согласился с тем, чтобы их молодежь в Риге встречалась с католической молодежью. Я привел баптистов в католический храм, объяснил им значение различных символов и знаков. Александр рассказал мне,  что он многократно говорил со священниками, но это были только, как он выразился, беседы “с порога”. Во время нашего знакомства, после его многократных приглашений, я поехал в их общину в Москву. Во время одного из разговоров он сказал мне, что хотел бы работать для сближения католиков, православных и протестантов. Мне это очень понравилось. Но у него были различные проблемы. Как протестанту, ему трудно было понять многое в католицизме.

Мы поехали в Москву вместе с префектом семинарии, очень образованным священником. За время нашего двухдневного пребывания мы вели долгие разговоры на разные догматические темы. Слушая эти дискуссии, я убедился, что если они продлятся еще немного, то добрым отношениям с Александром придет конец. Не захочет он больше встречаться с нами. В этих дискуссиях были “острые углы”, которые они не могли обойти, т.к. речь касалась Учения Церкви. Чувствуя, что будет плохо, я прервал эти разговоры, и мы уехали из Москвы. Перед отъездом я спросил Александра, когда он будет в Риге. Тогда он ответил мне вопросом на вопрос, можно ли ему  исповедоваться. Это меня несколько озадачило. Однако я сказал ему, что можно, но для него это будет означать, что он сделал выбор в пользу католичества. Я спросил его также, не делает ли он это, например, из симпатии ко мне? Действительно ли он убежден, что должен сделать этот необыкновенно важный шаг? Я даже сказал ему, что для такого решения нужно “дорасти”.

Через некоторое время Александр позвонил мне в Ригу и сказал, что он уже готов к исповеди, но ему нужно еще со мной поговорить, потому что у него много разных сомнений, которые он хотел бы развеять.

Я быстро нашел себе замену на кране и полетел в Москву. Во время полета я молился Духу Святому о просвящении для меня и для Александра. Как только я прилетел, мы начали обсуждать те “острые углы” и выяснять сомнения. Он не мог понять, что такое “непорочное зачатие”. Он говорил:

– Вы делаете из Матери Божией богиню без греха. А безгрешный только один Бог.

Я знал, что для него эта проблема очень важная, поэтому во время разговора я просил Бога, чтобы Он направлял мои слова и открыл понимание Александру.

– Церковь, – объяснял я ему, – не делает из Адама и Евы богов, хотя до грехопадения они были в состоянии освящающей благодати и имели свободную волю. Они могли грешить, могли и отвергнуть искушение. Матерь Божия была в той же самой ситуации, как и наши прародители. Разница только в том, что Она не согрешила. Александр понял это, и в конце концов согласился с этой истиной веры. Подобным образом дискутировали мы и о других догматах. Наш разговор длился до двух часов ночи. Потом мы пошли в парк, чтобы подышать свежим воздухом. Тогда он сказал, что готов исповедоваться. Его исповедь длилась два часа. Она была необыкновенно искренней и глубокой. После исповеди он сказал членам своей группы, что стал католиком, но это не значит, что и они должны последовать за ним.

13 октября 1973 г. вместе со своей общиной Александр создал группу, которая имела характер общины-братства. К этой общине могли принадлежать все христиане, независимо от вероисповедания, но они должны были стремиться к тому, чтобы в конце концов признать Папу Главой Церкви. Независимо от существующих различий они намеревались молиться о сближении верующих во Христа. Я был очень заинтересован этим движением. В Риге у нас были библейские собрания, во время которых мы никого не критиковали. Задача была такая: “Если видим зло, то делаем добро”. Так была создана группа христиан-экуменов. Тайно к ней принадлежало около двадцати человек. Эта группа развивалась в сторону монашеского братства. Александр написал Правила для нее. Все, кто решали вступить в братство, должны были принять три обета: нищеты, послушания и чистоты. Несколько раз мы посылали Правила Папе Павлу VI. Папа несколько раз нас благословлял. Конституцию, которую написал Александр, я показывал преподавателям семинарии в Риге, спрашивая их, не противоречит ли она Учению Церкви. Это был практически светский апостолат экуменизма в жизни. Община эта должна была идти в сторону признания Папы как духовного пастыря всей Церкви. А то, чем начала заниматься эта община, включало в себя как основной пункт стремление к духовному единству всех христиан. Эта группа дала импульс для разговоров с хиппи на тему веры. Много приезжало молодежи из Москвы на катехизацию и для того, чтобы принять крещение. Крестились дочери и сыновья высокопоставленных особ в Москве.

Вскоре опять пришли ко мне представители спецслужб и сказали, что знают о моих контактах с Александром. Потребовали ответить, откуда я его знаю. Я сказал, что мы познакомились в костеле. Тогда мне заявили, что если я не хочу иметь неприятностей с КГБ, то должен перестать встречаться с Александром. И на этом допрос закончился.

Подобного рода экуменические общины возникли в нескольких городах. Люди встречались, читали Священное Писание, обсуждали его, молились. Это были люди живой веры. Когда приходил кто-нибудь новый, неверующий или баптист, то говорили только об общих принципах православия, католичества и протестантизма. Человек сам должен был сделать выбор.

С целью привлечения широких кругов, особенно православной, католической и протестантской интеллигенции мы начали издавать в самиздате “Призыв”, а позднее “Чашу общения”. Когда после “перестройки” Горбачева в СССР настали лучшие времена, Александр ездил в Рим, где подробно докладывал о создании движения. Его хотели даже посвятить в сан священника, но он отказался, сказав, что тогда он “отпугнул” бы протестантов, то есть они дистанцировались бы от него.

К этим экуменическим общинам принадлежали сначала некоторые католические священники, получившие сан в подполье. Но когда КГБ начал особо усердный натиск, они стушевались. За принадлежность к такой общине грозил криминал. Александр находился в заключении в течение трех лет. Его держали в психиатрической больнице. А известного поэта, который был участником этого движения, выслали из страны.

Однажды Александр рассказал мне о своей жизни. Он был художником, пьяницей и бунтовщиком. Ему не нравилось то, что делалось в СССР, в том числе и в области искусств. Некоторое время  он был связан с так называемым “политическим диссидентством” в творческой среде. Он начал искать идеи, на которых мог бы строить новую жизнь. Так он вышел на баптистов, которые были весьма активны в Москве и Риге, где он родился, и где продолжала жить его мать. В заключении вера Александра подверглась огромному испытанию. После электрошока и химии, которой его напичкали врачи-убийцы (а их следует именно так называть), смеялись над ним и говорили: “Ну, проси своего Христа, пусть придет и тебя освободит.” Они говорили, что вера – это полная чепуха. “Ты – интеллигентный человек, а дал себя одурманить, а что самое тяжелое, затягиваешь в эту дурь молодежь.” После этих тюремно-психиатрических “реколлекций” Александр “ушел в себя”, отгородившись от окружающей его жизни одиночеством.

Самые сильные и наиболее активные экуменические группы действовали в Киеве, Риге, Таллине, Ленинграде, Львове, Самарканде и Житомире. Мои контакты с этими группами были одной из причин моего позднейшего ареста.

Священническая деятельность на Украине

В 1973 году я поехал на сессию. Мы жили в войсковых казармах, но солдат там не было. В Ленинской комнате я раскладывал чертежи, как будто работаю, клал крест и служил мессу. Вставал я всегда в 5 часов утра, но однажды проспал и пошел на риск, начав служить позже. Едва я закончил приготовления, вошли солдаты, и дело раскрылось. О моем поступке сообщили в деканат, и через некоторое время ко мне пришло извещение об исключении, так как я не сдал сессию. Я, конечно, мог еще защищаться, но решил не “дергаться”.

КГБ решил выдворить меня из Риги, курия тоже настаивала на том, чтобы я уехал. В это время в очередной раз с Украины приехала делегация к епископу с просьбой о священнике. Это были люди из Житомира и Новгорода Волынского. Священник Пуятс посоветовал им обратиться ко мне. Я согласился поехать для служения в Житомир, с тем условием, что епископ Вайводс даст мне хотя бы устное позволение. Тот сказал: “Пусть едет”. Я на всякий случай потянул с выездом, ожидая реакции КГБ. Наконец пришли ко мне представители властей и сказали, что я должен ехать. В Житомире я вначале представился настоятелю, а потом пошел к местным властям. Там мне было сказано, чтобы я пришел через два часа. Но как только я вновь вошел в здание, меня встретил сотрудник органов и сказал, что его коллега, с которым я знаком еще по Риге, передает мне привет. Он повел меня в военную прокуратуру и там два часа меня мучил, чтобы я подписал бумагу о согласии на сотрудничество с КГБ. Я отказался, ответив ему, что если я могу безо всяких условий остаться служить в Житомире, то останусь, а если нет, – вернусь в Ригу. Тогда он сказал: “Хорошо, будешь служить”.

Итак, я начал официальную священническую деятельность в качестве второго священника в житомирском приходе. Мои родственники в Мурафе узнали об этом только через несколько месяцев. Настоятелем был священник Станислав Шчипта. Мои перспективы были таковы: если все будет хорошо и я буду справляться со своими священническими обязанностями, то смогу стать настоятелем в Новгороде Волынском. А для начала я должен пройти практику викария (помощника). Этого требовали советские власти.

Я почувствовал себя как птица, выпущенная из клетки. Настоятель вскоре поручил мне приготовить проповедь для сорокачасового моления, которую я должен был произнести уже на следующий день. Всю ночь я готовился. А когда я поднимался на амвон, колени мои тряслись и билось сердце. “Боже, помоги мне!” – молился я. Я говорил очень медленно, но люди меня слушали. Настоятель позже сказал, что было очень интересно. Этот страх перед выходом на амвон я испытывал долгое время.

Великим Постом я начал проповедовать на пассиях. Во время первой проповеди я начал говорить о бессмертности души, цитировал писателей, поэтов и русских мыслителей. Я обращался к мужчинам, чтобы они не продавали Христа за рюмку водки. “Не бичуйте Его, не заставляйте Его плакать кровавыми слезами!” – взывал я. Даже самому стало страшно, когда в Вербное Воскресенье все люди в церкви начали громко плакать. Я не предвидел, что мое слово будет иметь  на людей такое действие.

Я поднимался рано утром, чтобы исповедовать молодежь. Каждая исповедь занимала около двадцати минут, и за время Великого Поста исповедывалось порядка 2000 человек.

Вскоре власти встревожились. Дело было еще и в том, что люди, которые приходили в музей, заходили также и в храм, который был рядом, а я почти всегда был в нем. Когда они приходили в церковь, я объяснял им смысл изображенного на фресках. Так или иначе, всегда возникали вопросы о вере. Я говорил о существовании Бога и бессмертии человеческой души. Я собирал молодежь, приучал их ходить к исповеди. Часто задавал каждому вопрос: “Скажи мне, действительно ли ты веришь в Бога? Не спеши с ответом, но говори только то, что действительно чувствуешь”.

Некоторые удивлялись. Я объяснял им, что для меня вера – это живой контакт с Богом, а не только стояние на коленях и хождение на мессу. Вера – это прежде всего образ жизни. Не может быть так, чтобы мы ходили на мессу, а в жизни ничего не менялось. Пьем водку, деремся, крадем и так далее. После мне говорили, что благодаря моим словам их поступки стали более христианскими. Каждое воскресенье я выходил в церковный сад, чтобы поговорить с людьми. Особенно много внимания я уделял детям и молодежи. Девушек я посылал в экуменических целях в православную церковь и к баптистам, чтобы посмотрели на католичество новыми глазами. Я познакомил нашу прихожанку Зосю Беляк с московской молодежью из группы экуменистов, которые часто приезжали в Житомир. Моя проповедь, контакты с молодежью и экуменизм очень не нравились властям. Меня начали раз за разом вызывать в КГБ. Мне говорили, что моя проповедь – это пропаганда, выступление против власти и подстрекательство людей к бунту. Уже сегодня, – говорил их “старший”, – могу тебя выслать к “белым медведям”. То, что ты делаешь в костеле, – это твое дело, но с нами нужно дружить. Я говорил с ним с  двух часов дня до семи часов вечера. Идя на каждую встречу с ними, я просил Господа Бога лучше умереть, чем предать.

Ровно через год после моего приезда в Житомир, 20 января 1974 года, меня информировали, что отныне я не могу служить как священник. Мессу стал служить у себя дома, а в церковь просто ходил и пел в хоре. Поступил на работу сторожем. Приходила ко мне молодежь, и я даже устроил для них реколлекции. Ясно, что это не понравилось властям, поэтому они вызвали священника Владусевича из с. Полонова Хмельницкой области. Ему сказали, что я собираю молодежь по домам и угрожали, что если это не прекратится, то все плохо кончится. Просили священника Владусевича поговорить со мной на эту тему. “Лучше всего будет, – говорили они, – если он уедет из Житомира, или пусть хоть успокоится, а то иначе дойдет до криминала.” Они распространяли среди людей сплетни, что у меня нет документов, свидетельствующих о моем священстве. То же самое говорили священнику Шчипте.

Когда верующие узнали, что я вынужден уехать из Житомира, то начали ходить к властям и просить об отмене этого распоряжения. Власти побеседовали с отцом Шчиптой, после чего он неосторожно сказал в храме с амвона, что я уезжаю из Житомира только за документами о рукоположении, чтобы люди перестали по этому делу беспокоить власти. Но прихожане поняли это неправильно. Некоторые стали говорить, что я не священник. В то время меня не было в городе (я выехал в небольшую миссионерскую поездку). Когда я вернулся, люди пришли с плачем, что настоятель меня оговорил, сказав, будто я не священник. Я им отвечал, что этого не могло быть.

Я понимал, что это было инспирировано КГБ, который хотел меня поссорить с  настоятелем, разделить людей между собой. Им это удалось. Некоторые из прихожан начали обращаться ко мне на “вы”, не употребляя слова “отец”, даже те, кто ходил ко мне на исповедь. Разделился приходской совет, одни были за меня, другие против. Это был огромный успех КГБ. В это время из Мурафы приехал священник Хомицкий, обеспокоенный тем, что делается в Житомире. У него я служил свою первую мессу, и он посоветовал мне, чтобы я уезжал, а то будет хуже. Во время разговора отец Хомицкий, который был благочинным, твердо сказал: “Уезжай по-доброму. Если так не сделаешь, то я сам за тебя возьмусь.” После  такого разговора я уволился с работы и решил уехать. Вот таким драматичным образом закончилась моя пастырская деятельность на Житомирском приходе. Печально, что все так произошло, но Дух Святой готовил мне другое место служения, и Пречистая вела Своей рукой.

С любовью я вспоминаю отцов Мартина Высокинского, Дажицкого, Хомицкого, Бронислава Бернадского, Франциска Карасевича, Владислава Завальнюка, Иоанна Крапака, много потрудившихся во славу Церкви на Украине.

Отец Иоанн Крапак воспитал в Киеве, откуда его неоднократно пытались выслать местные власти, многих министрантов и семерых органистов. Отца Владислава Завальнюка послали в Кишинев сразу после рукоположения, когда ему было 25 лет. Он постоянно ходил в сутане, что раздражало уполномоченного, создал молодежную общину, ездил по деревням и совершал богослужения для католиков, пытаясь создавать приходы. Один из храмов, который был им построен без разрешения властей, разрушили военными тягачами прямо у него на глазах. Потом два дня солдаты разбирали развалины, не оставив камня на камне.

Чтобы избавиться от этого беспокойного священника, его решили призвать в армию. А он явился на сборный пункт в сутане. Когда он встал в строй, то началось народное возмущение: “Попа в армию берут!”. Приехавший за призывниками майор даже поругался с начальником военкомата в Кишиневе. Когда все же его посадили в машину вместе с другими, то верующие перегородили путь и отбили своего священника, вынеся его на руках.

В Латвии он возрождал закрытые властями приходы. За ним охотились, пытаясь запугать и избить. Однажды он пошел в поликлинику и не вернулся. Его насильно госпитализировали и увезли на “скорой” в психбольницу на принудительное лечение. Слезы его матери разжалобили главного врача, и он ослабил режим, благодаря чему Завальнюк бежал в женской одежде – тоже на “скорой”. Главного врача за это выгнали с работы.

Позже о. Владислав служил в Белоруссии и буквально “вырвал” у властей знаменитый “Красный костел” в центре Минска, который ныне является кафедральным собором. Его пример воздвиг из основанных им приходов несколько священнических призваний.

Еще до отъезда я познакомился с о. Иосифом Кучинским, который дал мне адрес в Средней Азии, где он когда-то служил. Тайком ко мне приехал семинарист Антоний Гей и сказал мне, что будет сопровождать меня, ибо хорошо знает районы, где живут католики. Так в ноябре 1976 года с сегодняшним генеральным викарием Апостольской администратуры в Москве мы поехали на его  родину – в Казахстан.

В Таджикистане

Когда мы приехали в поселок Таянга, семинарист привел меня к своей тетке и представил как священника. Она в течение целого часа спрашивала меня о разных священниках, желая убедиться, действительно ли я тот, за которого себя выдаю, а не агент КГБ. В конце концов меня отвели туда, где молятся, и я  познакомился там со священником Кошубой. Как раз в это время местный приход получил регистрацию. Меня попросили уехать, потому что если власти узнают, что тут есть какой-то тайный священник, то могут лишить приход регистрации. Я поехал тогда в Караганду, Алма-Ату и Фрунзе – туда, где проживали немцы, высланные из Поволжья. Во Фрунзе я был на службе, но к священнику не подошел, чтобы КГБ меня не распознал. Когда люди ушли, священник сам подошел ко мне. Так я познакомился с прелатом Михаилом Келлером, последним священником Тираспольской (Саратовской) римско-католической епархии. От него я узнал о священниках, которые официально и подпольно служили в огромном азиатском регионе Союза: Александре Бене из Кустаная, Кошубе из Кокчетава, о. Василии Рудке – редемптористе восточного обряда из Прокопьевска, что в Кузбассе, и других. Позже я познакомился с ними.

Он радушно принял меня, сам меня подстриг, сказав, что священник на приходе должен выглядеть аккуратно. Он чувствовал свою ответственность за все католические приходы и духовенство в Средней Азии и требовал от священнослужителей послушания. Отец Михаил отличался повышенным чувством гражданственности и ежемесячно платил 25 % приходских пожертвований, что составляло около 300 рублей, в Фонд мира. В его сакристии  на видном месте висели 2 похвальные грамоты за активное участие в миротворческой деятельности. Ни я, ни другие священники таких наград не удостоились, ибо жертвовали в данный Фонд всего по 100 рублей ежегодно.

О. Михаил в силу своего возраста и традиционного воспитания органически не принимал литургических новаций II Ватиканского Собора. Он служил лицом к алтарю и спиной к народу. В его присутствии я стал служить так же. Когда он позже приезжал в гости на мой приход, то я, чтобы сделать ему приятное, служил тридентскую мессу, от чего о. Михаил приходил в восторг. Его приезд на приход в Душанбе в 1978 году был тщательно подготовлен в духе дособорных уставов, чем о. Михаил остался очень доволен. В другое время я совершал службы по новому уставу. […]

 Во время нашей первой встречи о. Келлер дал мне адрес верующих в Душанбе. Когда я туда приехал, люди приняли меня как родного. Мы сразу купили дом недалеко от аэродрома. Некоторое время я ходил на кладбище, где люди собирались в течение многих лет на молитву. Через две недели я заявил о себе как о священнике. Литургию служил частным образом на квартире. В определенный момент люди сообщили властям, что у них есть священник, и власти позволили мне исполнять священнические обязанности. Дали регистрацию вначале на 10 дней, потом на месяц, и насовсем.

На мессу приходили только старики и дети. Молодежи не было, поэтому я начал  молиться о молодежи. Я просил, чтобы хотя бы один молодой человек появился на литургии. Через три месяца их было уже около пятнадцати, – парней и девчат. Я начал их собирать и катехизировать. Все это наше товарищество я разделил на две группы: одна  немецкоязычная, другая  русскоязычная.  В течение  года мы изучали Священное Писание.  Я хотел, чтобы мои молодые католики увидели, как на практике выглядит активное христианство. Итак, в течение года эта группа выросла до трехсот человек. Группа  не была замкнутой, они приводили в свою среду всех желающих. В Душанбе позднее возникло еще несколько групп, каждая насчитывала по десять человек.

Сотрудники компетентных органов не позволяли мне уезжать за пределы Душанбе. Но я думал еще и о тех католиках, которые жили вдали. Однажды мне пришло в голову сказать властям, что туда приезжают униатские священники и священник из Литвы, которые ночами крестят, венчают и исповедуют.  “Хорошо ли это для власти?” – спрашивал я начальство. “Я думаю, – говорил я лицемерно (Бог видит), – что лучше для вас, если позволите мне действовать легально. Вы тогда будете знать, что делается на данной территории в религиозной области. Что для вас лучше? Явная или “подпольная” деятельность? Если позволите, то я буду туда ездить,” – предлагал я. Уполномоченный на это не согласился, тогда я позвонил в КГБ и высказал им мои предложения. После часового разговора они ответили мне: “Хорошо. Езжайте. Но Вы должны нас информировать о своей деятельности, а также о том, что думают люди.” Я сказал: “Хорошо. Но я буду это делать потом, вначале я должен познакомиться с людьми, а также хочу быть уверен, что не подвергаю их риску.”

Однажды после мессы я попросил выйти к алтарю молодых людей, желающих углубить и распространить свою веру. Их оказалось 24. Я разбил их на русскую и немецкую группу. Каждое воскресенье мы читали и обсуждали Священное Писание. Через год они сдавали письменный экзамен. Потом я поручил им создать так называемые  “домашние церкви” – т. е. группы, которые бы собирались по домам для совместных молитв в отдаленных населенных пунктах. В такую группу приглашались не только практикующие верующие, но и их знакомые по работе или учебе, соседи. В 1978 году таких групп было 6.

В течение долгого времени я под разными предлогами откладывал встречу с сотрудниками КГБ. Я говорил, что еще не познакомился достаточно с людьми, что еще не вошел к ним в доверие. Они не давили особенно сильно. Им было важно знать об эмиграционных настроениях в немецкой среде. Немцы активно требовали права уехать в Германию. В каждый приход я ездил примерно раз в месяц. По воскресеньям я обслуживал три прихода, разбросанные по всему Таджикистану. В это время я организовал в приходах не только молодежь, но также и людей постарше. Они занимались прежде всего строительством церквей. Вначале они построили церковь в Душанбе, а позднее еще две других. Мы планировали и дальше строить церкви, но не вышло. 

Задолго до антиалкогольной кампании 1985 года я начал решительную борьбу с пьянством. Я запретил питье водки  на  поминках. Не ходил на те похороны, где люди умирали без исповеди по вине родственников. Я говорил им, что если бы семья умершего приходила ко мне на исповедь, то умирающий получил бы таинство елеопомазания. Вначале люди бунтовали, но я их быстро убедил, что если кто-то серьезно заболел, то нужно позвать священника, попросить его совершить необходимые таинства. В течение двух лет боролся я с ними, чтобы сами не исповедовали, сами не крестили детей и не совершали сами над собой венчания. И добился. Я просил молодежь и взрослых, чтобы перестали курить. Спустя четыре года я объявил, что уже не буду принимать к исповеди того, кто за 30 дней не бросит курение. Из двухсот курящих мужчин осталось только 15. Бывшие курильщики до сих пор мне благодарны, что я их отучил от курения. Все это я выводил из заповеди “Не убий!”. Я доводил до их сознания, что вред здоровью является формой самоубийства. Были и такие, кто 50 лет курил – и перестал. За мой радикализм люди меня критиковали, но я не уступал. Священное Писание я приказывал читать в каждом доме. Я проводил торжественные миропомазания. Это было праздником для всех. К миропомазанию все должны были знать наизусть 13 главу из послания Апостола Павла Коринфянам, знать число всех Книг Ветхого и Нового Завета. Они должны были знать все догматы и католические праздники.

Я пригласил в Среднюю Азию знакомых монахинь, для которых мы построили монастырь и часовню. Я мечтал о том, чтобы у нас были священнические и монашеские призвания. Несколько девушек поступило в женский монашеский орден Св. Евхаристии и в другие ордена. Своих семинаристов я не воспитал, но я опекал кандидатов в священники из Украины, которые учились в семинарии в Риге, чтобы позже приехать на служение в Таджикистан.

После каждой литургии я оставался в храме и долго беседовал с людьми на религиозные темы. “Спрашивайте меня, – просил я, – а я буду отвечать. Если вопросов не будет, тогда вопросы буду задавать я”. Я говорил им также то, что говорил Христос: “Будьте холодными или горячими”. Часто я отталкивался от текста Священного Писания, который говорит, что если не возродитесь от Святого Духа, то не будете спасены.

Мы постились и молились за тех, кто хотел бросить курить. Я даже говорил, что буду поститься до тех пор, пока все не бросят курить. “Я боюсь, – говорили женщины своим мужьям и сыновьям, – что священник упадет при алтаре.” И так каждый месяц, в течение, наверное, полугода, я ничего не ел по десять дней. Когда приближался Новый год, я их очень просил, чтобы все пришли на литургию. К сожалению, многие из моих прихожан не хотели начинать Новый год с Богом. Поэтому после мессы я так молился с амвона: “Господи Боже, когда наступит Новый год, пошли мне в этот день какую-нибудь болезнь, чтобы я не мог с кровати встать и служить в этот день литургию. Я не хочу видеть пустую церковь, не хочу видеть, как люди не уважают Тебя. Сотрудников КГБ все это очень нервировало. Они сказали мне, что не позволят мне начать строительство церквей. “Мы знаем, – говорили они, – что Вы ночами собираете молодежь. Мы не мешаем Вам.”  “Но ведь я информировал вас, куда и откуда я еду, – отвечал я, – но я вижу, что вы знаете больше, чем я. Вы приписываете мне больше, чем я сделал.” Они упрекнули меня, что я не придерживаюсь данного слова, что  не информирую их о событиях в приходе. Мне начали грозить заключением, так же, как в Житомире. Раз от раза становилось”горячей”. Тогда я поехал к прелату Михаилу Келлеру, чтобы попроситься к нему в сотрудники. Я рассказал ему, что не вижу дальнейшей возможности  для работы в Душанбе и хочу уехать. Прелат согласился со мной и посоветовал уехать в Сибирь. В  Сибири было много селений, где жили католики, лишенные всякой душепастырской опеки. “Наверное, там можно будет создать не один, а несколько приходов”, – сказал он.  По возвращении в Душанбе я сказал людям, что уезжаю. Но на  счастье прихожан, они не остались без пастыря – появился там молодой священник, который принял приход и начал работу с людьми. Так я мог  с чистой совестью оставить приход, в котором проработал пять лет.

Собратья-священники

Из всех священников, с которыми меня свела судьба в Средней Азии, вспминаются  о. Альбинас Домбляускас из Караганды и о. Георгий Потерейко из Алма-Аты.

Каунасский иезуит о. Альбинас приехал в Кустанай во второй половине 60-х годов по просьбе верующих. Официально удалось прослужить только три месяца, потом власти сняли приход  с регистрации. Домой он не поехал и устроился водителем на “Скорую помощь”, совершая богослужения тайно. Вблизи импровизированного храма он купил жилой дом для устройства там женского монастыря. Так как подпольные монашеские общины не могли выехать в полном составе в Среднюю Азию, Альбинас уговорил нескольких монахинь написать заявления о выходе из ордена и приехать к нему. В результате16 монахинь приехали в Кустанай, где он составил для них собственный устав, который оговаривал возможность в дальнейшем присоединиться к любому существующему женскому монашескому ордену. В общине, которая формально  возглавлялась старшей сестрой, сам Альбинас играл роль духовника, которому сестры должны были беспрекословно подчиняться.

Так на улице Карла Маркса, 44 в Кустанае возник регулярный женский монастырь “без отрыва от производства”, ибо все сестры, кроме монашеского послушания, работали в государственных организациях и предприятиях, как  все советские люди.

Сестры уезжали в миссионерские поездки с соблюдением всех правил конспирации: отправлявшаяся на вокзал была без вещей. Их несла вторая сестра окольными путями, через некоторое время ее сменяли другие. Таким образом сестры пытались обмануть бдительность КГБ. Так передвигался и сам Альбинас, который, работая по графику: сутки на работе, трое дома, колесил по Средней Азии и Сибири.

Власти вновь дали ему регистрацию в 78-м году и даже предложили возглавить недавно образовавшийся приход в Караганде. Альбинас переехал в этот крупный город со своими монахинями. Когда к этой общине присоединилось несколько местных призваний, он решил придать ей каноническую форму, для чего выписал из Вильнюса несколько сестер конгрегации св. Евхаристии во главе со старшей, которая объединила всех сестер в Караганде. Вскоре у Альбинаса начались недоразумения с настоятельницей, которая, естественно, стала требовать от монашествующих послушания себе. Альбинас же привык посылать сестер в миссионерские поездки по своему усмотрению.

Альбинас обиделся и даже решил создать новую, “послушную”, общину, но безрезультатно. Он порицал “неслушниц” с амвона и даже возглашал, что не начнет  мессы, пока “не повинующиеся законным церковным властям” не выйдут из храма. Советы других священников оставить сестер в покое не возымели действия, и карающая рука о. Альбинаса преподавала “неслушницам” Тело Христово под видом четверти Гостии (очевидно, пропорционально их вкладу в дело), в то время как миряне причащались под видом целой. Жалобы священноначалию не помогали.

Мне казалось, что бедные сестры боялись его больше, чем чекистов. Когда я приезжал к ним в гости, сестры вели меня к себе тайными путями, чтобы  он не заметил

Успел ли он помириться с ними перед своей кончиной?

Торжественные богослужения, которые возглавлял Альбинас, поражали своим благолепием. Каждое воскресенье на фоне обильного стечения молящихся при алтаре прислуживало до 70-ти министрантов и предстояли многие десятки девушек- адораток в белых платьях. Мессу сопровождал оркестр и многоголосный смешанный хор. Это очень утешало верующих, пробуждало в них чувство достоинства и уважения после многих лет преследований и унижений. Благодаря ему и епископу Александру Хире этот приход стал духовным сердцем католичества в Средней Азии, не перечесть священнических и монашеских призваний оттуда. Сейчас многие католики уехали из Караганды в Германию, и богослужения стали  намного скромнее. 

С иеромонахом-редемптористом восточного обряда Георгием Потерейко я познакомился в 1978 году в Алма-Ате, где он жил в небольшом доме на окраине, служившем также и часовней.  В его комнате висела икона “Сердца Иисуса и Марии” и портрет Тараса Шевченко. Окружающие звали его Юрием Степановичем, а немцы “Pater Jorig”.

В богослужебном отношении о. Георгий слушался нашего старца  Келлера. Его часовня выглядела точной копией церкви во Фрунзе. В его руках постоянно были четки, которые он перебирал. Его все время видели молящимся. Когда я приезжал к нему в гости, то всегда сначала была исповедь, потом краткий молебен, и лишь потом мы садились за разговоры.

Был в наших отношениях такой случай: во время очередного приезда к нему я увидел, что он повесил рядом с алтарем около иконы Иисуса Христа портрет Папы Иоанна Павла II, которого тогда только что избрали. Я подошел, демонстративно снял этот портрет и перевесил в коридор, сказав при этом: “Когда этого Папу провозгласят Святым, тогда и повесим около алтаря”. Сейчас я думаю, что если бы так сделал кто-нибудь у меня, я бы не стерпел. Но о. Георгий не сказал мне ничего, смирясь с происшедшим. Из его прихода, численностью около 600 человек, 6 девушек пришли в монашество, из моего душанбинского прихода в 1200 человек – всего трое.

В конце 70-х его вызвали в КГБ и предложили для “спокойной жизни” подписать небольшую записку с согласием сотрудничать. В следующее воскресенье после литургии он вышел к прихожанам и прочитал заявление следующего содержания: “Я, священник Католической Церкви Георгий Потерейко, на основе церковных законов не имею права вступать, сотрудничать с тайной организацией, где бы она не находилась, и какие бы цели не преследовала. Поэтому я честно и открыто заявляю перед всеми вами, что не могу и не хочу служить двум господам”. Я сам держал в руках эту бумагу и удивлялся его смелости.

Последний раз мы виделись в апреле 1992 года в львовском монастыре отцов-редемптористов. Увидев меня, он очень обрадовался и пригласил меня на трапезу, за которой мне прислуживал как гостю. Отпросившись у игумена, он пошел меня провожать. По дороге он увлеченно рассказывал о достопримечательностях Львова, утешаясь, что дождался легализации Греко-Католической Церкви и вернулся в родной город. Мне почему-то вспомнилось, как в 80-м году он повез меня посмотреть высокогорный каток Медео в Алма-Ате. С каким-то детскм задором он тащил меня за руку на высоченную противоселевую дамбу, чтобы я мог полюбоваться величественным видом оттуда.

Можно упомянуть об о. Томасе из Актюбинска, неутомимом прирожденном архитекторе и храмостроителе. Во время ссылки по его проекту было построено два моста. Потом он строил и реставрировал церкви и часовни в Латвии. Только приехав в Актюбинск, он сразу же принялся за строительство храма. Он спал обычно не более 4-х часов, никогда не  бывал в отпуске. Не ездил даже в гости к друзьям-священникам, постоянно пребывая на приходе, занимаясь с молодежью.

Неутомимым тружеником в винограднике Господнем был греко-католический священник о. Христофор. Его знали католики всех национальностей на Алтае и в Средней Азии. При сорокаградусном морозе он ездил в кузове грузовика, чтобы успевать вовремя на службы. Когда его парализовало, он рассылал свои письма верующим.

Все они, колесившие от Калининграда до Владивостока, забывали о самом необходимом для себя, о сне, о вкусной и здоровой пище, об отдыхе, мягкой и теплой постели, а, словно завороженные, собирали овец Христовых в Царство Небесное.

Сейчас многие уже упокоились в Господе. Свет Вечный да светит им!

О тех, кто над нами “бдил”

Хочу вспомнить о тех, с кем долгие годы всегда был рядом: об уполномоченных по делам религии. Это, как правило, бывшие сотрудники КГБ. Одним из первых, с кем мне пришлось встретиться, был товарищ Геращенко в городе Житомире.

 С начала 1979 года Геращенко работал в паре со своим помощником Топольницким. Последний совсем ничего не знал о религии и часто говорил нелепые вещи. Иногда на проповедях я цитировал советских поэтов и писателей. От меня уполномоченный требовал объяснения, и Топольницкий, желая блеснуть своим интеллектом, говорил:

– Вы что, хотите подлатать нашими ошибками религиозные догмы? Пропагандисты жалуются на вас.

И тут же Геращенко поправил его:

– Да-да, приходят к нам верующие и говорят: “Кого вы нам дали? Он же ведь комсомолец, он не Библию цитирует, а неизвестно что”. Видите, Свидницкий, в каком мы положении оказываемся перед вашими прихожанами. Чтобы им доходчиво объяснить, в чем дело, мы и требуем ваших объяснений.

Геращенко “посоветовал” мне поехать в Киев или Москву к заместителю председателя Совета по делам религий.

Киевский зампред сказал мне: “Вы много призывников благословили идти в армию! Уезжайте не менее чем на два года с Украины. Мы вас все равно не восстановим”. Весь разговор велся в пренебрежительном тоне.

Московской зампред Куроедов взял с собой стенографиста, и тот, словно на машинке, записывал все, что я говорю.

 “Надо уметь жить с советской властью, а не подражать литовским экстремистам,” – был его совет мне.

С Самокрутовым и Шариповым из Душанбе я познакомился ближе, когда они вызвали меня в начале июня 1981 года, когда из Курган-Тюбе выгнали священника Яна Ленгу.

Когда приехал священник Ян Белецкий, то ему дали всего месяц  пожить спокойно, а потом начали бесконечную неразбериху. По телефону звонили и ультимативно требовали, чтобы через два часа Белецкий уехал “по-хорошему”. Белецкий уезжал в Душанбе и жил у меня. Люди шли к уполномоченному при Совете министров Таджикистана, тот звонил: “Белецкий, поезжайте и служите в Кургане.” На следующий день от Белецкого опять требовали вернуться в Душанбе. В течение 10 дней уполномоченные 4 раза выгоняли и возвращали Белецкого. Самое возмутительное произошло в последний раз, когда Самокрутов в церкви, в присутствии прихожан назвал Белецкого “лжепророком”, вызвав гнев верующих. Ситуация в тот день осложнилась настолько, что Самокрутову, чтобы только выйти из храма, пришлось пообещать верующим оставить их в покое.

20 января 1982 года я уехал из Душанбе насовсем. Перед отъездом я был у уполномоченного, просил, чтобы он не приходил после моего отъезда в приход и не возбуждал верующих. Самокрутов дал “честное партийное”, что не пойдет. Это слышал наш бухгалтер Карл. Двадцать шестого января Самокрутов пришел в приход и после службы собрал во дворе людей, объявив им, что я у прихода украл 3000 рублей и убежал. Поднялись крики, люди требовали объяснить им, о каких деньгах идет речь. Уполномоченный был не один, с ним была первый секретарь райкома, узбечка. Устроив скандал, возбудив верующих, они удалились. Может быть, в Новосибирске будет уполномоченный понормальнее?

Там сидел длинный, сутуловатый 75-летний старик с молочно-белыми волосами. Запомнилась его лицемерная улыбка. Когда верующие получили разрешение на капитальный ремонт молитвенного дома, Николаев (так была фамилия уполномоченного) попросил у Лидии Ярыгиной архитектурный проект нового дома на три дня, якобы для того чтобы с ним детально ознакомиться. Это “ознакомление” продлилось три месяца и закончилось тем, что он “отдал проект в Москву”. Так началось наше новое хождение по кабинетам, длившееся 9 месяцев. Однажды в сентябре 1983 года Николаев попросил меня изложить свои соображения относительно атеистической пропаганды, работы уполномоченных, об отношении властей к религии и настроении верующих. Он просил меня зайти через три дня, чтобы мы вместе могли все обсудить. “Но будьте, пожалуйста, откровеннее в своих записках.” Я изложил свое мнение на семи машинописных листах. Там я писал, что ущемление прав верующих вызывает у них недоверие к властям, враждебность, что если немцам и впредь будут запрещать учиться в семинарии в Риге, то возникнут подпольные семинарии. Я также написал о недовольстве верующих тем, что разрешение на ремонт все время задерживается. Я  предложил отдать православным пустующую церковь, чтобы не было давки в действующем соборе св. Александра Невского. Я напомнил и о том, что закрытые церкви по всех территории СССР – это унижение, но не религии, а самих атеистов.

По словам Николаева, он должен был ознакомить с моим мнением Совет по делам религий, но обещанного обсуждения так и не состоялось, а записки послужили материалом для моего уголовного дела.  24 декабря 1983 года я просил верующих неукоснительно посещать богослужение в воскресные и праздничные дни. Уполномоченный же донес, что я призываю к нарушению трудового законодательства. Он также утверждал, что я не явился по вызову в райисполком.

 В областной газете для осужденных “Трудовые будни” в январе 1986 года о нем писали как об активном председателе городского Совета ветеранов.

В Новосибирске

Ища католические общины, я оказался в Новосибирске – городе ученых. Вначале собралось только десять католиков. Я сказал им, что если их будет больше, то буду к ним приезжать, и, может быть, даже поселюсь в Новосибирске. Затем я поехал в Омск, Томск и Челябинск. В каждом из этих городов я пытался организовать маленькие приходы. Я искал таких людей, которые могли бы заняться регистрацией, а также могли построить хотя бы маленькие церквушки.

В течение шести месяцев я объездил главные города Поволжья, Кавказа, Урала, Сибири, Казахстана, Красноярского края до Байкала включительно. За семь месяцев я побывал в 93 населенных пунктах. Когда я вернулся на приход в Новосибирск, я имел за плечами 78 тыс. км. Я летал самолетами, ездил поездами. Поездами для того, чтобы КГБ было не слишком легко напасть на мой след. При покупке билетов на самолет нужно было указывать личные сведения, что упростило бы определение моего местонахождения. В конце концов, однако, сотрудники КГБ напали на мой след, и я должен был к ним явиться. Они спросили, чем я занимаюсь. Я ответил, что создал приход в Новосибирске.

Часто я сам не знал, куда полечу. Приезжал в аэропорт и спрашивал билеты на Москву или Ленинград.

-На Москву и Ленинград мест нет – отвечали мне

-А куда есть?

-Есть в Хабаровск.

-Тогда давайте в Хабаровск.

Приезжал в Хабаровск, доставал записную книжку, искал знакомых, навещал их. Потом опять покупал билет туда, куда были места.

В 1982 году по рекомендации о. Франциска Рачунаса я поехал в город Тельшяй к Апостольскому администратору епископу Вайчюсу, которому рассказал о своих проблемах. Он на прощанье дал 14 тысяч рублей, на которые я купил в Челябинске дом для богослужений по улице Доменной. Епископы Антон Вайчюс и Сладкявичюс удивительной простоты, гостеприимства, непосредственности и открытости пастыри; встреча с ними надолго оставляет приятное впечатление. К сожалению, среди новопосвященных архипастырей есть до неузнаваемости изменившиеся под “тяжестью” митры в сторону, противоположную вышеупомянутой.

После всех вояжей я поехал в  Душанбе, куда на постоянное место жительства приехал священник из Литвы. В одно из воскресений я торжественно передал ему приход. Расставание длилось полдня. Я прощался со всеми долго и сердечно. От “радости” пришла вся местная власть, включая оперуполномоченных из госбезопасности. Разговаривая с ними после богослужения, я попросил их, чтобы мне дали бумагу, что я в течении пяти лет служил людям, что между нами не было проблем, и что все складывалось хорошо. На мою просьбу они пожали плечами и сказали, что такой справки я не получу. Тогда я их шокировал: “Если не хотите мне дать справки, то я не уеду отсюда и каждый день буду служить литургию. Можете меня сажать в тюрьму или выслать в Сибирь, в лагерь”. Тогда они выдали справку, что я был лояльным для властей человеком и хорошо работал как священник. Эта справка нужна была мне для предоставления властям в Новосибирске. Когда я приехал в Новосибирск и показал им эту справку, те опрометчиво дали мне регистрацию. Потом они звонили по всем своим инстанциям, выясняя “свой” ли я человек, и уже через десять дней качали головами. До них дошел слух, что со мною “каши не сваришь”. Однако, выдав мне позволение на священническую деятельность, они вынуждены были меня терпеть. Тем временем началось расследование о том, кто организовал людей, которые создали приход в Новосибирске и во многих других местах. По этому делу они вызывали многих, в том числе православных.

Быстро нашел дом около площади Сибиряков-гвардейцев и купил его, даже с переплатой. Там мы соорудили часовню, а позднее рядом построили церковь, которая  является  своего рода памятником тогдашней борьбы.

Сознавая, что могу быть арестован, не делал ничего, что могло бы раздражать власть. Вскоре я узнал, что Александра Ригу уже арестовали, а так же Зосю Беляк из Житомира. О ней говорили, что она моя воспитанница и что это я наставил ее “на дурной” путь.  Вначале я забеспокоился, но потом долго молился, и покой вернулся.

Новосибирцам я говорил, что даже если меня не станет, они должны построить церковь и постараться найти священника, чтобы КГБ не разогнал приход. Я купил и привез  много строительного материала. Нам нужно было два года на строительство храма. Я  дважды говорил с амвона, что, так как мои ученики арестованы, то, возможно, и меня ожидает подобная судьба.

Арест

В воскресным утром 16 декабря 1984 года хозяйка дома, где я жил, пришла в слезах и сказала, что ей снилась черная туча, которая меня поглотила. Она утверждала, что ее сны всегда сбываются. Я не верю в сны, но что-то во мне дрогнуло, я забеспокоился. Я не занимался никакой политикой. Магнитофонные ленты и книжки, а так же  фильмы  касались только религии. Мне было жалко, что их заберут, однако все я оставил на своем месте, и, чтобы упокоить хозяйку, сказал ей, что сны ничего не значат. В то время  у меня был в гостях священник из Литвы о. Зубрас. Я исповедовался у него. Благодать таинства вернула мне душевный покой. Во время литургии я увидел в храме моих родственников, которые приехали меня проведать. Я произнес проповедь об Иоанне Крестителе и о Сократе. Я говорил, что истина от них потребовала полной самоотдачи, жертвы всесожжения. Смерть для них была ничто по сравнению с тем, что они проповедовали. Для верующего не может быть страха ни перед чем, даже перед смертью.

Мы начали делать вертеп на Рождество (я так хотел доставить людям радость). Мы добросовестно работали и на строительстве церкви.

17 декабря областной прокуратурой было принято решение возбудить против меня уголовное дело по статьям 190 прим.;  227, части II: “Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих государственный и общественный строй” и “Организация подпольных экуменических религиозных групп”. Поводом первой статьи была брошюра: “Явление Фатимской Божией Матери”. Эту книгу я давал читать  Людмиле Петровне Герасимчук, сотруднице новосибирского Общества “Знание”, которая была подослана ко мне за год до того, как началось уголовное преследование. Она якобы интересовалась Учением Католической Церкви. Как стало ясным из ее заявления в суд, она тщательно фиксировала все мои, даже вскользь сказанные, фразы о положении верующих в СССР. Речь шла и о приеме в семинарии, и о регистрации общин без костелов, о препятствиях, чинимых священникам в приходской деятельности. Особым обвинением против меня была “Молитва за Россию”, помещенная в брошюре. Причиной второй статьи было знакомство с экуменическими молодежными группами во многих городах. В Душанбе было несколько групп молодежного Живого Розария, но об экуменизме среди них мало кто что знал. Не все даже знали значение слова “экуменизм”. Статья 227 УК запрещала создавать нелегальные кружки и группы из числа верующих. Под эту же статью подпадает любое собрание верующих вне зарегистрированного приходского помещения. Статья 227 требовала 5 лет лишения свободы с последующей ссылкой на такой же срок или без ссылки, а также конфискацию имущества.

19 декабря, в четыре часа утра, я проводил своих родственников в аэропорт. По дороге мы много говорили о возможности моего ареста, хотя я еще не знал ничего конкретно, но душа чувствовала, – что что-то надвигается. В шесть часов утра я пошел пешком в церковь, а в восемь начал готовиться к литургии. Тогда-то ко мне и пришли представители “компетентных органов”. Они не разрешили мне отслужить мессу, а забрали с собой. Мы поехали ко мне домой., где они все осмотрели и забрали то, что, по их мнению, могло быть пригодным для следствия.  После обыска я был доставлен в прокуратуру, где состоялся первый допрос. Задав несколько  вопросов, прокурор приказал мне подождать в коридоре. Во время допроса я вспомнил, что у меня в кармане лежит записная книжка с адресами. Я очень боялся, что она попадет в руки следователя. Вначале я задумался над тем, как я ее уничтожу. На мое счастье, от другого следователя вышла моя прихожанка, которой я незаметно передал записную книжку и попросил ее спрятать. Я сказал ей также, чтобы они продолжали строить костел и старались найти другого священника, потому что я уже к ним не вернусь. Только я успел ей это сказать, как меня вызвали в кабинет,- так закончилась моя свобода. Меня взяли под охрану два милиционера. Я был помешен в камеру предварительного заключения. Прошел необыкновенно тщательный обыск. У меня забрали все, что я имел при себе: часы, четки, крестик и всякую мелочь. Потом открыли двери и отвели меня на новое “место жительства”. Это была камера № 5. Я вошел в середину, загремели засовы, и, – конец свободе. В КПЗ не покидали мысли: “Может быть ошиблись? Отпустят? Что же я сделал? За что? Что они от меня хотят?”. Заснуть очень трудно, сна нет. Проходят дни, и все меньше думаешь, что власти ошиблись, все меньше ожидаешь освобождения. Ты – преступник. И к этому постепенно привыкаешь. Происходит психологическая перестройка. Ты сам себя понемногу низводишь на нижнюю ступень социального положения. Притупляется мысль, интерес к жизни. Ни о чем не хочется думать. Перед тобой открывается доселе неизвестный мир грубости, жадности, стяжательства, жестокости, насилия и унижения. Именно здесь рассадник всех пороков.

На допросах меня спрашивали: “Правда ли, что вы вымогали у людей деньги?” На этот вопрос и тяжкое обвинение я реагировал остро: “Этого не могли писать вам верующие католики. Это вам писали ваши верующие – коммунисты! Я знаю их. Как только я пришел на приход, мне люди показали, кто здесь ваш сотрудник. …”

Очередным обвинением, которое против меня выдвигали, было то, что я противник советского строя, что я антикоммунист, а также, что я фанатичный католик. “Я не противник советского строя, но мне больно, что секретарь райкома получает 315 рублей в месяц, а старики живут на пенсию от 15 до 29 рублей. Я не религиозный фанатик, но я хочу, чтобы все люди были добрыми, вежливыми, чтобы не было пьяниц, и тюрьмы были пусты, чтобы те, кто всю жизнь гнул спину в колхозе и кормил нас, получал бы в старости достойную пенсию”.

 Не знаю почему, но моя экуменическая деятельность была одним из  главных пунктов обвинения. Всех допрашиваемых по моему делу спрашивали, – “что такое экуменизм”? Ответы были смешными. Одни говорили, что это слово имеет что-то общее с коммунизмом, другие, – что это экономика. А были и такие, которые сказали, что в первый раз об этом слышат, и это соответствовало истине. “Удивительно, – говорили следователю, – что не знаем, что это слово означает. Священник, – говорили они, – никогда нам значение этого слова  не объяснял.”

Обвиняли меня, что я организовал подпольную группу верующей молодежи, и что это противоречит советской конституции. Я  не согласился с этим обвинением. Я  пояснил, что это были молитвенные группы “Живого Розария”. “Молитва не может быть, – говорил я,- ни антисоветской, ни антикитайской, ни антинемецкой. Она просто молитва…”.

Обвиняли меня, опираясь на показания одного министранта, которого, вероятно, запугали, и Галины Журавской из Житомира, на основании показаний  которой посадили Софью Беляк.  Дело касалось, прежде всего, “Фатимского послания”. Это было для них страшной вещью, особенно молитва об обращении России. Главным свидетелем в этом деле была Людмила Петровна Герасимчук, которая входила в Новосибирскую общину. Оказалось, что она была подослана КГБ, чтобы нас контролировать. Она писала доносы после собраний и моих проповедей.

После КПЗ меня привезли в тюрьму. В  первой камере, куда меня привели конвоиры, я сказал ее обитателям, что я – священник. Заключенные отнеслись ко мне хорошо. Во второй люди были очень испорченными. Некоторые из них отсидели уже 35 лет и больше. Иногда они обзывали меня очень грязными словами, пока не привыкли ко мне. На их  выпады я не реагировал. Это был лучший способ, чтобы оставили меня в покое. Готовясь к суду, я написал несколько черновиков выступления и прочитал их заключенным. Мне сказали, что если я так выступлю на процессе, то получу очень большой срок. Я послушался их совета и перестроил заключительное слово.

Прокурор обвинял меня во всем, что мне было предъявлено на следствии. У меня был адвокат, который в советском суде не имел большого значения. Выступали также  свидетели защиты. Когда они шли давать показания, то останавливались около того места, где я сидел, и просили благословения, встав на колени:

– Благослови, отче, чтобы я говорила правду, – и склоняли голову.

Я их благословлял. Судья очень нервничал. Мне говорили, что это не церковь, это не часовня, это суд. Но я на это не обращал внимания. На суд меня сопровождали девять конвоиров. Обычно  сопровождают двое или трое. Это была своего рода демонстрация. Люди это видели, когда меня вели через вестибюль. На вынесение приговора пришли не только католики, но и адвентисты, и баптисты, и православные. Мое слово после приговора было коротким. Я благодарил КГБ, что позволили мне целый год работать в Житомире и пять лет в Душанбе, и за то, что без проблем приняли меня в Новосибирске, что я мог построить церковь в Таджикистане.

– Благодарю  вас за это, – говорил я, – ведь вы могли мне ничего не позволить и раньше посадить в тюрьму. Не имею к вам никаких претензий, но согласиться с тем, что я преступник, не могу.

Однако я был осужден. Мне грозило восемь с половиной лет лагерей. Поскольку я был осужден в первый раз и во время следствия и суда не вел себя  агрессивно, а в последнем моем слове даже прозвучало: “Благодарю, что меня судите”, прокурор потребовал двух лет. Судья увеличил срок до трех лет лагерей.

Полгода до суда я отсидел в следственном изоляторе, где в одной камере сидели 35 человек. Большинство сокамерников относилось ко мне сносно. После суда  меня послали в лагерь.

Дорога в лагерь

Я долго ожидал, когда меня пошлют в какой-нибудь лагерь. Все это тянулось 285 дней. С 1 октября 1985 годя я ждал, когда меня возьмут на этап. День, в который это произошло, был хмурый, моросил мелкий дождичек. Начали выдавать обед. Я потянулся взять миску, как раздался голос: “Свидницкий с вещами! На сборы одна минута!” Всех, предназначенных на этап, поместили в камере номер 111, или в “карантине”. Нас было 35. Там я узнал, что нас везут в Куйбышев (Новосибирская обл.). Раньше этот город назывался Каинск. Еще на свободе я слышал, что в этом месте до 1928 года был католический храм и священник. По Божией воле я должен был прибыть в эту землю через 56 лет после моего собрата по священству. В субботу, 5 октября, как мы и ожидали, нас повезли в боксы, откуда отправляли заключенных. Вечером, около девяти, быстро погрузили нас на “воронки” и повезли на платформу, где стоял пассажирский поезд с прицепленным к нему “столыпиным”. Так называют вагоны для перевозки заключенных. Среди моих товарищей по несчастью был дантист, ортопед, бухгалтер, а также главарь банды, который в свои тридцать лет уже четвертый раз из-за тюремной решетки смотрел на мир.

После всех этих переживаний я хотел спать. Я свернулся в клубок и заснул. Разбудил меня крик дежурного солдата: “Всем подъем!” Было где-то около четырех часов утра, когда поезд приехал на станцию Барабинск. Нас погрузили в грузовые фургоны. Через двадцать минут езды машина остановилась,- перед нами был пятиэтажный дом. Мы пошли по коридору мимо проходной, где в каждом окне сидел солдат с автоматом. Пройдя через этот коридор, мы оказались в тесном помещении, отгороженном от общей зоны деревянным забором с натянутой наверху в четыре ряда колючей проволокой.

Конвоир провел нас в “карантин” и закрыл двери на ключ. Мы легли на настил и я быстро заснул. В семь часов утра нам дали какую-то еду из гороха. Внимательно следили, чтобы вновь прибывшие не вступали в контакт со старыми лагерниками, чтобы ничего не могли передать им с воли. Около десяти часов нас повели на склад, чтобы мы получили лагерную одежду. Нам выдали хлопчатобумажное белье, белые портянки-онучи, ботинки, телогрейку и шапку, так называемую “зечку”, одинакового для всех размера. Ботинки никак не подбирались по размеру. Очень часто они были на два номера больше, или на два номера меньше. Мы получили два комплекта одежды: один для работы, другой “выходной”.

Когда я оказался в “в своем кругу”, то есть среди людей, с которыми должен был провести три года, меня обступили заключенные и стали подробно расспрашивать, как ко мне относился КГБ, за что осудили, кто на меня донес. В конце концов попросили у меня на чифирь, своего рода “причастие” для заключенных. Это общение зеков и знак некоторого единства. Когда приглашают на чифирь, особенно если приглашает блатной, то есть принадлежащий к лагерным верхам, то отказаться нельзя.

Зона

На второй день, сразу после завтрака, мне было сказано, что меня срочно вызывает майор Кузнецов. Согласно правилам, я, стучась к нему, сказал: “Позвольте войти!” Как вошел, представился: “Я, осужденный Свидницкий Иосиф Антонович, статья 190 прим, срок три года…”

Майор Кузнецов сидел за столом,- приземистый, лет около сорока, лицо круглое; густые, светлые, зачесанные назад волосы. С выражением брезгливости и он пренебрежения сказал: “Так вот, осужденный Свидницкий. Я вызвал Вас, чтобы предупредить, что Ваша переписка будет ограничена. Только одно письмо в месяц и только к самым близким родственникам. Я знаю, что с самых первых дней тебе начнут писать братья и сестры по вере, слать петиции и т.п. Кроме того, не смей разводить тут свою пропаганду, потому что в противном случае я вынужден буду Вас наказать. Поосторожнее, Свидницкий!”

Первое, что я очень болезненно ощутил на территории производственной зоны, это враждебность. Подозрительно и грозно смотрели солдаты, направившие на нас автоматы. Было так же несколько бессмысленных проверок. Нормальный человек плохо переносит враждебность, а еще хуже чувствует себя под дулом оружия. Вероятно, это была попытка психологического террора. Взгляды конвоя  и стрелков как будто говорили: “Ты – ничто. Все зависит от нас. Мы хозяева вашей жизни и смерти.” И еще – это молчание, глубокое молчание. Только иногда слышались приказы конвоя. Понурый вид осужденных, идущих рядом со мной, выражал полную покорность. Но если посмотреть им в глаза, то можно было заметить в них насмешку, горькую иронию, реже – брезгливость  Все, что было снаружи, парализовывало человека. Дорога, по которой мы шли, была сплошным болотом. Земля была вспахана гусеницами тракторов и разбита колесами машин. Она была образом чего-то, с чем жизнь обошлась очень плохо. Хлюпанье болотной жижи, которое раздавалась из-под ног, было похоже на стон страдающего зверя. “Эта земля, – подумал я, – похожа на нас.” Болотная жижа достигала нам до колен.

И, наконец, план. Выполнить план, выполнить любой ценой. Отдать ему все силы. Я быстро понял, что план в лагере, – это все. От того, как выполнишь план, зависит твой сегодняшний и завтрашний день, твое достоинство и, если можно так сказать, лагерное счастье. Поэтому там никто не прохлаждается, не говорит, не перекуривает. Прибывшие в производственный отдел зеки очень быстро разбегаются к рабочим местам. Так можно прихватить материал, оставшийся от первой смены. Можно также осмотреться вокруг и прихватить материал соседа. По-другому нельзя. Тут каждый думает о себе. Тут нет места  человеческой солидарности и сотрудничеству. План в лагере – это жизни заключенных.

Первым моим рабочим местом в лагере была  столовая. Столовая выглядела бедно,- это был деревянный барак с покосившимися стенами, к нему прилегал слева склад гвоздей, справа – инструменталка. Своим место работы, я был доволен. Здесь все-таки было тепло, а главное, никто не стоял над душой и не требовал плана. Бидоны пищи, хоть и весили они до 40 килограммов, но поднимали-то мы их вдвоем. Через несколько дней я начал втягиваться в работу. Спина перестала так резко ныть, как в первые дни. После второй смены мы ложились или в полтретьего или около трех часов ночи, а подъем был без пятнадцати десять. Обстановка во многом напоминала мне армейскую казарму. Такие же двухъярусные кровати, те же команды отбоя и подъема, та же гонка.

Так продолжалось до двадцать седьмого октября 1985 г. А в этот день через 30 минут после того, как пришли мы на работу, вызвал меня вместе с бригадиром в свой кабинет начальник производственной зоны Курдюков. Он спросил меня, кто я на воле и по какой статье я сижу. Я ему ответил, он же с нажимом сказал:

-“Это серьезная статья. С такой статьей – только на норму”,- и, обращаясь к бригадиру, повелительно приказал: “в конце смены доложишь мне о результатах его работы”. Я получил молоток и приступил к сборке ящика для инструментов с обтяжной двойной металлической лентой по торцам.

В этот день с помощью замбригадира я сделал только сорок штук, вместо пятидесяти положенных по норме. Вообще на выполнение задания давалось три дня, а отчитываться за норму надо было на четвертый. На следующий день я сам, без посторонней помощи сделал тридцать шесть штук, на третий – двадцать пять, а во все последующие дни – 35-40.

Лагерь – это сложно устроенный и причудливый мир. Там человек калечится духовно и психически. Нередко сходят с ума. В лагере наглядно видно, что такое первородный грех и его последствия. Лагерь общего режима – мир волков.

Нередко смена казалась мне годом. Носим, носим доски, ждем и не дождемся, когда погрузят на машину бачки. Вот она, долгожданная, показалась. Еще 20-30 минут и – ужин. Хоть чуть-чуть передохнуть. Мало того, что доски тяжелые, а тут еще и напарники последними словами поносят, да угрожают: “Морду расквашу, это тебе не бабушек обманывать!” Ко всему этому еще и мороз безжалостно жег наши лица и носы. Закутавшись во все, что можно, только оставив щелку для глаз, ползаешь по штабелю в поисках нужных досок. Многие обмораживали и руки и ноги, а в казармах отрывали от пальцев ног примерзшие портянки. Мне и здесь повезло, прошла беда мимо, обошла.

В середине января я обратился к врачу с болью в сердце. Неделю делали мне уколы и давали таблетки, но боли не уменьшились. Через неделю я опять пошел к врачу. Только что устроился на работу новый врач и еще не пропитался лагерным духом. Он тщательно обследовал меня и сделал заключение: “Предынфарктное состояние, истощение”. Меня положили  в санчасть. Давление низкое, ноющие боли в сердце, и сил нет. В последнее время очень голодно. Пройдет час-два после обеда, и опять хочется есть. В столовой санчасти творилось то же самое, что в общей столовой. Зеки вбегают, хватают хлеб, стараются горбушку отломать от булки. Считается, что горбушка толще, чем остальное. Затем разливают себе чай. Первые льют по полной кружке, а остальным “не хватило”. Раздатчик старается налить себе побольше и погуще, остальным – бульончик. Воруют кусочки рыбы, обделяют молоком. Мне, как старому, доставалось даже больше, чем положено. Я отказывался от лишнего, брал лишь столько, сколько мне по норме положено. Остальное в палате отдавал “обделенным”. Здесь можно было вволю поспать и более-менее нормально поесть. Все-таки каждый день 25 грамм масла, полкружки молока. Так что за месяц можно было вполне поправиться..

В ноябре 1986 г. наступили сильные морозы. Мороз обжигал лицо, хватал за ноги, скручивал пальцы рук. Ко всему этому еще и ветер наказывал нас. В конце ноября мне сказали, что на мое имя пришла бандероль из-за границы. Но вручить мне ее не спешили. Через восемнадцать дней отдали мне… длинные шерстяные теплые носки.

Освобождение

24 марта 1987 г. мне зачитали приказ об освобождении. Утро 25 марта. Почти всю ночь не спал. Утром собрал постель. Взял кружку, ложку и понес все каптеру. Почти новую телогрейку дал мне завхоз. Мороз был 8 градусов. Редкими порывами дул ветер. Солнце ласковыми лучами меня сопровождало. С каждым шагом все ближе граница Воли и Неволи. Я вышел в коридор и, озираясь, направился к выходу. Неужели никто меня не проверит? Но напрасно я опасался, меня никто больше не задерживал. Коридор был безлюден, все были заняты своими делами. Я свободен! Перед учреждением не было ни одной машины. Я посмотрел направо и налево и пошел в направлении города. Свобода! Какой великий дар! Только тот по-настоящему способен оценить его, кто вышел из-за колючей проволоки.

Я отошел от зоны на двести метров, повернулся и несколько раз благословил ее. Благословил тех, что зарабатывает там деньги, благословил тех, кому дана власть воспитывать заключенных, благословил тех, кто здесь оказался случайно, и тех, кто сознательно сделал зло на свободе. Одним нужен разум и справедливость, другим покаяние и сила воли.

Возвращение

Мой путь к центру города лежал мимо каких-то заводов. Было около двух часов дня. Я зашел в продуктовый магазин. Там, в зоне, все время был волчий аппетит, а здесь, видя обилие продуктов, есть почему-то не хотелось.

Я очень хотел добраться до швейной фабрики, которая находилась в помещении бывшего храма. Я обошел здание со всех сторон. Мало что можно было распознать. Некоторые элементы арочных перекрытий проглядывали на стенах шестиметровой высоты. Я помолился за тех, кто здесь служил, кто строил его, кто ходил в церковь по этой улице. Давно я хотел приехать в бывшей Каинск, чтобы увидеть эту “швейную фабрику”. О храме этом я читал, еще будучи в Новосибирске. Пока я собирался, Бог распорядился по-другому, и вот я здесь. Я начал искать православную церковь. Оказалось, что здание находится через несколько кварталов от костела. Вот и она, – красный кирпич, кресты срезаны. Здесь какая-то кочегарка и еще что-то. Повсюду следы этого “атеистического просвещения”. Здесь я тоже помолился. Я отдал честь месту, где славилось Имя Божие и совершалась Вечеря Господня. Я снял шапку, обошел “крестным ходом” церковь и направился в центр города. Больно, очень больно, что нашлись люди, так варварски поступившие с церквами. А ведь не почтить церковь – это значит не почтить труд и святыню своих предков. Эти стены они целовали когда-то. Сколько людей сюда приходило, – и ссыльные, и переселенцы, пришедшие сюда в поисках клочка земли с юга Украины, из Белоруссии, с Прибалтики. Приехав сюда, они строили храмы, обживались. Их потомки по-прежнему живут здесь.

Я дошел до центра и сфотографировался в ателье в тюремной одежде. Это нужно для истории. Каждая страница должна быть сохранена. А эта – особенно важная. Затем сел в автобус и отправился в Барабинск. Солнце светило по-весеннему, и хотя мороз щипал щеки, снег таял. Я взял билет на пять часов вечера в Прокопьевск. Надо было посетить священников, а главное – исповедоваться. Это прежде всего. Надо очистить душу, освежить сердце. Сел подальше от людей в зале ожидания. Нужно было мысленно отслужить мессу и прочитать “тюремный бревиарий” – Розарий.

Сегодня 25 марта. Сейчас храмы в Прибалтике, в Белоруссии, на Украине, а тем более, за границей, полны народа. Звучат проповеди, служатся мессы. Одним словом – праздник Благовещения. И я хочу, чтобы мой ничтожный голос присоединился к этому потоку молитв Матери-Церкви. Прими, Господь, и меня  в сообщество чад твоих, в сообщество тех, кому Ты сказал: “Где двое или трое во Имя Мое, там и Я посреди них.”

26-го марта в 14 часов я был у своих собратьев. Домой выехал в девять часов вечера.

Новосибирск

Поезд прибыл в Новосибирск в шесть часов утра 27-го марта. Это была пятница. Я прошел по вокзалу, вышел на привокзальную площадь. Остановки автобусов оказались перенесенными в другое место. Было тихое утро. В серой дымке утопали отдаленные светильник уличных фонарей. Всего два с небольшим года меня не было, а как все изменилось! Такси остановилось на один квартал раньше, и я пошел мимо знакомых домов по знакомым переулкам. А вот и дом, детище заветной мечты. Забор из белого кирпича с чередующимися столбиками, зеленые железные ворота и калитка. Деревянный тамбур из чистых лакированных досочек-реек. Фронтон завершает полукруглое окно с красной облицовкой. У соседнего магазина такая же очередь, как прежде, и даже те же самые люди. Я переступил порог и медленно опустился на колени. Слава Тебе, Господи, что позволил мне опять стоять на этом святом месте. Я поцеловал пол и поднялся. Потом посмотрел по сторонам. В церкви уже были некоторые из наших. Я осмотрел все, даже спустился в подвал. От увиденного я был в восторге. Построили! И эта незабываемая встреча с нашими людьми…

В 9.00 я вышел служить мессу. Два года, три месяца и восемь дней я не держал в руках Святой Чаши и не видел орната.

“Господи, Ты опять дал мне узреть свет лампады, обонять запах свечей и благовония алтаря Твоего. Омою руки мои, а Ты сними с меня наслоившиеся грехи.”

-“Возлюбленные братья и сестры, до земли кланяюсь вам. Целую ваши руки и ноги за ту радость, что глаза мои вас видят. Я мало сидел. Цена этому дому Божьему гораздо больше, чем я уплатил.”

Выйдя на свободу, я не переставал думать: “Что с юной Зосей?” Пять лет своего срока она, наверное, уже отбыла, и сейчас должна быть в ссылке. Это еще пять лет. А что с Сандром? Я должен  был их навестить.

Житомир

Самолет прибыл в Киев поздно вечером 3 апреля 1987 года. В час ночи на Житомир шел поезд. В девять часов утра я переступил порог житомирского кафедрального собора. Отец Станислав Шчипта служил мессу. Я встал в стороне от людей. Отходя от причастия, многие меня заметили и подошли. Оказалось, что Зося уже дома. Две недели тому назад она вернулась из-за колючей проволоки. Это же моя родная духовная дочь, гордость нашей Церкви и моей веры. Теперь я мог с гордостью сказать своим братьям баптистам и пятидесятникам, что наша молодежь тоже сидит за Христа в советских тюрьмах. После ее ареста и суда над ней я говорил о ней в проповеди, как о добровольной жертве за честь католической веры, как о  созревшем плоде любви Христовой.

В это время я ездил также и в Вильнюс. Священники уговаривали меня, чтобы я остался и служил где-нибудь под Вильнюсом или в Белоруссии. Епископ Винцентас Сладкявичус обещал оставить при кафедральном соборе. Были даже намеки на возможность получения епископства в Белоруссии. Я на это не согласился. Я помнил об огромных сибирских просторах, где раскиданы потерянные для веры души.

Средняя Азия

Лечу рейсом Рига-Душанбе. Как меня примет мой собрат о. Бенедикт, как примут люди? Пять лет я не был в Душанбе. Семь священников после меня служили в Таджикистан. Перебирая бусинку за бусинкой, читаю Розарий. Полет длиться 10 часов, можно вдоволь намолиться.

Меня никто не встречает. Но меня ждут. Воскресенье 14 июня. Жара 40 градусов. Метался с одной стороны улицы на другую, чтобы хоть чуть-чуть побыть в тени. Слава Тебе, Господи, за новый приход, который Ты для меня готовишь. Земля Средней Азии щедро родит, если ее орошает вода. Здесь говорят, что не земля родит, а вода. Как вода, стекающая с гор, орошает землю, так и я при Твоей помощи и по Твоей воле должен оросить сердца людей Твоим словом. Я должен открыть двери их души навстречу Тебе. Они должны стать добрее, они должны стать обителью Творца, чтобы быть солью среди людей. Каким будет урожай человеческих душ? Позволит ли засохшая почва пропустить поток благодати Божией? “Фергана” по-узбекски значит “красавица”. Щедро и обильно кормит она людей своими плодами. Ох, как желал бы я увидеть плоды веры в сердцах людей. Кто знает, может быть, здесь, в этой земле останутся кости мои. Но не это важно для меня. Мне безразлично, где истлеет мой временный дом.

Вечером, в 19 часов была первая месса в Фергане. Радости не было предела. В тот день было 15 человек, а храмом была 18-метровая комната. Власти разрешили мне пробыть здесь только 10 дней.

По истечении срока заявили: “Не можем Вас зарегистрировать, потому что у Вас судимость.” Я им серьезно ответил: “Прошу созвониться со всеми инстанциями вплоть до Москвы, и передать им мои слова. Я говорю: “Или алтарь, или тюрьма”. Я даю срок семь дней. Не позволите служить, я дам телеграмму Горбачеву, что отказываюсь от свободы и возвращаюсь в лагерь. Я готов голодной смертью умереть у ворот лагеря. Так что решайте вы, представители Советской власти. А я для себя все решил”.

Прошло семь дней. Власти велели прописываться и служить. Так Фергана стала моим домом. Здесь мне предстояло пройти духовную реабилитацию. Почти полгода я отходил от внутренней пустоты.

Три месяца мы ютились в маленькой времянке, а затем купили дом, и люди сделали капеллу на 200 человек. Изучая город, отстоящий от столицы Узбекистана Ташкента на 400 км в восточном направлении, я узнал, что католики появились здесь 100 лет тому назад. Здание католического храма и поныне стоит в центре города. Оно небольшое, человек на 100.

Мне хотелось поскорее расширить наши границы. В течение года я побывал в трех местах Узбекистана и в двух местах Казахстана, граничащих с Узбекистаном. Через год в Узбекистане было 4 места собрания: Фергана, Ангрен, Чирчик и Ташкент. В Фергане я начал работать над своими воспоминаниями.

Прозрачные зеленоватые потоки стремительно мчатся с гор. Их шум наполняет ущелья. Они несут прохладу и свежесть на равнины Ферганской долины. Свежесть Духа Святого нисходит свыше на истомленные человеческие сердца. Во славу Пресвятой Троицы!

Я был счастлив, еще не зная о том, что спустя три года в Таджикистане начнется гражданская война. Мы оставим там несколько храмов, которые ранее строили. В г. Курган-Тюбе во время мессы начнется артобстрел, и когда верующие выйдут из храма, то в ужасе увидят, что их дома полыхают. Они побегут из города по шоссе с тем, что у них будет в руках. “Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его: тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто в городе, выходи из него; и кто в окрестностях, не входи в него”.

Экуменическое заключение

Господь Иисус Христос создал Единую Вселенскую Церковь для всех народов. Моя жизнь с самого начала была связана именно с этой единой Церковью, я узнавал о Господе из великого предания Римской Церкви, председательствующей в любви, как писал св. Игнатий Антиохийский. В моих жилах течет кровь многих народов, в прошлом веке одним из моих предков был православный священник. В юности, встречаясь с греко-католическими священниками, я узнал о том, насколько богата наша традиция, которая включает в себя не только византийское христианство, но и армянское, и сирийское. Ныне в Католической Церкви существует семь видов крестного знамения, свыше двух десятков обрядов. В своем священническом служении я стремился преподать людям разных национальностей ту христианскую традицию, в которой они родились, к которой принадлежали их предки. “Только так Католическая Церковь может быть подлинно Вселенской, – думал я, – а не польской, немецкой или итальянской.”

Большим утешением для меня является то, что на Римской кафедре восседает ныне Иоанн Павел II, который стремится служить как апостол Павел всем народам и культурам в раскрытии Евангелия. “Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых”.

 Какие прекрасные отношения были между католиками и православными в СССР в эпоху застоя! Время гонений и преследований сблизило нас.

В 1972 году я прочитал книгу “Сын Человеческий”, которая мне очень понравилась. Кто-то мне сказал, что за псевдонимом Эммануил Светлов скрывается  о. Александр Мень из Подмосковья. В трудное для меня время, когда мне власти запретили служить, я поехал в Новую Деревню поговорить с ним. Наша встреча была недолгой, он рассказал мне, например, что к нему часто приезжают католические священники из-за границы под видом туристов. Последний раз я видел  о. Александра в Риме в 1989 году в доме отцов-иезуитов, где он остановился. Его смерть в сентябре 1990 года потрясла меня, воистину он – мученик экуменизма.

В 1987 году в Москве я участвовал в организации русскоязычной католической общины. В любом городе, куда приезжал, я обязательно посещал православную церковь и знакомился со священнослужителями.

Когда я приехал священником в Житомир, то был принят местным православным владыкой, которого потом часто навещал. Хорошие отношения сложилось с о. Иоанном из Житомирской епархии РПЦ, который часто ходил к нам на богослужения. С о. Николаем Васьковским, настоятелем православного кафедрального собора в Житомире, постоянно обменивались посланиями.

Во время служения в Новосибирске прекрасные отношения были с архиепископом Гедеоном (Докукиным) и настоятелем собора протоиереем Дмитрием Будько (ныне он епископ Кемеровский). Вспоминаю свое участие в экуменических молодежных собраниях в Риге во конце шестидесятых. Евангелие объединяло христиан многих конфессий.

В Средней Азии я бывал у многих владык и священников. В Душанбе у местного православного батюшки о. Алексия я принимал участие в крестных ходах.

Сколько было надежд с началом гласности и открытости на еще большее потепление отношений между христианами! В 1988 году радостным событием для католиков стал приезд в Красноярск, Новосибирск и Среднюю Азию епископа из Польши Романа Анджеевского. Я с радостью ожидал приезда священнослужителей из других стран, которые помогли бы открыть воистину вселенский лик Католической Церкви.

Период наибольшей духовной деятельности в Москве, на мой взгляд, связан с именем о. Франциска Рачюнаса, когда возникали и регистрировались новые общины, начали приезжать зарубежные священники. Пошли жалобы от знакомых прихожан, не сумевших идти в ногу со временем. Наиболее часто  прихожане, верные старой  традиции, жаловались на так называемые “католические движения”, которые с 1990 года начали проповедовать в Москве в духе II Ватиканского Собора.

В 1979 году к нам стали негласно приезжать священники из ГДР. Мы с  о. Яном Ленгой записали их службы, а также воскресные чтения на магнитофон. Потом многократно гоняли эту пленку, пытаясь выучить правильное произношение и ударение немецких слов, делали специальные пометки в книгах.

Жаль, ныне редко можно увидеть священника в сутане и присутствовать на торжественных мессах с пением и чтением Римского Канона; обычно служатся короткие читанные службы минут за 20. Блажен наш старец прелат Келлер, что он не дожил до этого. Можно ли сблизиться с православием на почве пренебрежения собственных обрядов?

В 1988 году я был в Киеве на обеде по случаю 1000-летия Крещения Руси у моего приятеля о. Яна Крапанса. Были приглашены также католические епископы из Италии и Германии. Они меня уверяли, что знают Русскую Православную Церковь лучше меня и сумеют с ней договориться…

В юности я встречался с украинскими священниками, не принявшими постановлений Львовского Собора. Они рассказывали, что офицеры НКВД прямо предлагали им перейти в православие в обмен на свободу и покой. Они были вынуждены жить в подполье, но остались несломленными, готовыми идти на жертвы во имя Христа. Следует вспомнить греко-католического епископа Александра Хиру, который после амнистии в 1956 году остался в Караганде, где служил для верующих разных национальностей в восточном и латинском обрядах. Он воспитал многих католических священников, среди которых  – владыка Иосиф Верт, нынешний Апостольский администратор в Новосибирске. Епископ Александр умер 26 мая 1983 года, так и не дождавшись выхода из подполья Греко-Католической Церкви. Тем, кто считает греко-католиков помехой экуменическому движению, следует помнить, что владыка Александр Хира мешал в Караганде только чекистам. “А праведники живут во веки; награда их – в Господе, и попечение о них – у Вышнего… 

Экуменизм, на мой взгляд, – это прежде всего доброе отношение и терпимость к взглядам другого человека, братское общение и признание за каждым человеком права на собственное мнение. Это не имеет ничего общего с торговлей верой в обмен на деньги или интересы других людей. Как бы люди не пытались обмануть сами себя, все будет так, как Господь предуготовил, “ибо, в который час не думаете, придет Сын Человеческий”.

Я всего лишь обычный служитель Вселенской (Католической) Церкви, несу в меру своих немощей дар священства и пытаюсь передать дары Святого Духа окружающим. Радуется сердце, если этот дар проникает в чью-то душу – это цена твоих усилий и плата за твой труд. И нет больше такой боли, когда чувствуешь от самых тебе близких, что усердие твое больше никому не нужно, строительство твое забраковали, методы обветшали. Не печалься – это мир мерит своей излюбленной мерой! Сжавшись от боли, удались в потаенное место ради целостности твоих трудов, ради мира и единства: не им, а Ему и Его ради – служение твое!

1987-1998