В ЦЕРКВИ

Можно немного о своих корнях: были ли верующие в семье?

Магадан, где я родился и прожил до 17 лет, появился при Советской власти вместе с добычей золота на Колыме и лагерями. Поэтому никаких церквей там не было. Папа мой был не крещён; религия была для него закрытой темой (никогда не обсуждал), но был настоящим христианином по духу. Крестился он уже в 60 лет, потому что мама сказала, что надо. Мама была с религиозностью смешанной: православные формы (но в церковь на Литургию не ходила, не исповедовалась, не причащалась), некоторые полуязыческие практики, интеллигентское убеждение, «что что-то есть», и протестантский дух. Это был очень сложный религиозный синтез, но интересно вот что. Именно внешние обрядовые формы, которые всегда сопровождали меня с детства, дали мне уверенность, что Бог есть. Не философия, не переживание смерти или бессмысленности мироздания; не это, а то, что мама всегда перед посадкой в самолёт крестила нас с братом; когда мы садились «посидеть перед дорожкой», она, скорее всего, читала про себя «Отче наш» и «Богородицу» (это мы уже понимали в подростковом возрасте); на Пасху красили яйца (и достаточно потаённо) и сидели до 12 ночи у неработающего телевизора (это же не Новый год – программы заканчивались до одиннадцати), чтобы вместе с другом семьи спеть «Христос воскресе из мертвых».

А вот в Рязани бабушка (мамина мама) всегда молилась перед Казанской, которая висела у неё в доме и которую она брала летом на дачу; не уверен, что она ходила часто в церковь (хотя та и была в трёх минутах от дома – одна из двух действующих в Рязани), но иногда точно бывала там – и нас с  братом крестила, и в сознательном возрасте первый раз сводила на часть богослужения. И опять-таки эти со стороны кажущиеся внешними религиозные формы – Крещение, отпевание, молитвы под образами – дали абсолютно устойчивое понимание, что Бог – Он есть.

Как возникли католики на Вашем пути жизни?

Католиков я, конечно, в жизни в глаза не видел (если видел, то не догадывался). Это было что-то историко-культурное; да и вообще за границей размышления и осмысления.

Но в конце 80-х встал вопрос о религиозном самоопределении. Открылись границы (границы сознания, разумеется); и уже нельзя было просто повторять доброжелательное заклинание: «Я ко всем конфессиям отношусь хорошо, но наши купола и берёзки мне всё-таки ближе». Я учился в институте, и, значит, сознание было направлено на поиск истины, а не просто самовыражения (слова «постсмодернизм» тогда ещё не существовало в нашем обиходе). И я понимал, что если существуют православные, католики и протестанты, и они не едины, то можно сколько угодно прикрываться благими словами, но Бог – один, истину нужно найти и не ошибиться, потому что ставка высока – жизнь вечная. (Я тогда думал другими словами наверняка, но логика была именно такой). О исламе-харераме-мариидэвихристосбожьеймаме я и не думал; сейчас опять-таки трудно сказать, было ли это от с детства впитанного христианства как само собой разумеющегося, или уже решалось простым пониманием, что Воскресение – такая реальность, перед которой всё остальное становится блудливыми играми ума… Но и выбор между христианскими конфессиями тоже произошёл очень быстро; и опять-таки ключевым было стремление к тому, что же является на самом деле истинным. В считанное время я понял, что любое протестантское учение – путь не к Богу, а к себе; там либо ты сам определяешь, что истинно, выбирая кусочки Писания и собственные критерии понимания; либо кто-то определит за тебя, но при этом он (или она) – такой же человек, так же субъективен.

С православием было чуть дольше, но всё равно недолго. Так как католических книг тогда не было, то я читал православные (как кондово-посконные, так и более гибкие – например, русскую религиозную философию Серебряного века). Католичество там поносили (или журили). Но очень быстро я заметил (и опять-таки, это от институтской постановки сознания, когда изучаешь не выводы, а методы, с помощью которых автор к этим выводам пришёл), что православные ругают католиков за одно, а себя хвалят за другое. Но если посмотреть, как в православии дело обстоит с первым (отрицательным), то окажется, что намного хуже, а если глянуть, как у католиков обстоит дело со вторым (положительным), то значительно лучше. И в спорах догматических в католическом учении была такая простейшая ясность, логичность и внятность – и это никак не мешало созерцанию тайны. Ну и проблема единства Церкви – всё-таки Господь оставил одну, а не пятнадцать и не сто.

А вот если говорить о встрече с католиком реальным (не патером Брауном, не Владимиром Соловьёвым и даже не святым Иоанном-Павлом Вторым, который всё-таки был от меня примерно так же отдалён, как и патер Браун), то им оказался мой старинный институтский друг Сергей Юмашев (думаю, в московской католической общине известен и он, и Таня Юмашева, и их семья). Какое-то время наше богоискательство развивалось параллельно, но после института он стал исчезать; я знал, как он ходил к католикам, как учился в Польше… И каждый раз возникая опять на моём пути за чашкой сакэ (это я так мягко пишу, ибо путь наш был извилист), он задавал мне один и тот же вопрос, про который я никак не мог понять, о чём же он спрашивает: «Скажи, кто для тебя Иисус?» – «Ну, Бог». Молчание. «Творец мира? Всеведующий? Всемогущий? Ну?!?» – «Скажи, кто для тебя Иисус? Для тебя?!» И когда я ответил на этот вопрос, то стал католиком, христианином.

Были ли ещё люди, католики, на которых Вы восхищенно смотрели и думали: я так же хочу и буду?

Такие люди были и, к счастью, есть. Мало того: я точно уверен, что среди окружающих нас людей, среди тех, кого мы встречаем на воскресных богослужениях, чьи размышления читаем в сетях, на кого мы ориентируемся в повседневной жизни – среди них есть настоящие святые, такие же, как уже прославленные Церковью. И много просто замечательных людей, для которых христианство не пустой звук, а сама жизнь – этих людей много в моём окружении, в наших приходах. Но есть трудность, когда говоришь о таких людях. Дело в том, что они всегда – скромные. И всегда не любят, когда о них говорят и тем более пишут. Поэтому я вспомню только об одном человеке – о моём куме Диме Лялине. Его многие знали, так как он был человек публично-интернетовский (ещё и в силу того, что болел много и сильно, и возможности передвижения у него сокращались с каждым годом). Но если его логичные реплики по вопросам церковной жизни были на виду, то духовную жизнь не увидеть же на страницах форумов. А Дима был человеком молитвы, человеком веры. И ещё у него было прекрасное чувство юмора – ироничное, но доброе. И в отношении себя самого в первую очередь. И я никогда не молюсь о том, чтобы Господь принял его в своё Царство; я говорю: «Дима, молись о нас».

Священники, которые Вас наставляли?

О, со священниками мне не повезло.

Когда читаешь и слушаешь, то так вокруг всё интересно: священники-педофилы, священники-маньяки, священники-извращенцы, священники-блудодеи. Да и просто сознательные откровенно-настойчивые еретики, вкравшиеся в доверие людям и Церкви.

А мне как-то всё попадаются священники неинтересные – верующие. Священники, которые делают своё дело в меру своих сил.

Я не смогу рассказать обо всех священниках моей жизни (хотя началось, конечно, с патера Брауна, отца Савелия Туберозова – и с отца Александра Меня и святого Иоанна Павла Второго, который открыл для меня Церковь в полноте доброты и радости). Поэтому лишь о некоторых, и это точно лишь малая часть.

Первым моим реальным священником был отец Франциск из церкви святого Людовика. Я пришёл к нему на катехизацию и до сих пор храню тетрадочку, в которую записывал его высказывания, ответы на вопросы. Они меня тогда потрясали неожиданностью и простотой. Его спрашивают: «А вера Моисея и Иисуса была одна?» Отец Франциск отвечает: «Но Моисей же полностью ответил на зов Бога. И ответ Иисуса был такой же полный. Ведь вера – это ответ». Или начинается обсуждение темы целибата (нет же других тем у мирян; ведь уже решены все вопросы своей собственной духовной жизни; уже все добрые поступки совершены; необходимо пообсуждать, почему кто-то не живёт интимной жизнью). А отец Франциск отвечает без всякого богословия: «Ну, вот если бы были у меня дети, я бы должен был с ними сейчас в футбол играть. А так вот – сижу с вами, разговариваю».

А потом был отец Войчех Делик, доминиканец. Сидит, чай пьёт, участвует в общем разговоре, смеётся, сам шутит, даже дурачится. И тут вдруг какой-то вопрос, касающийся истин веры. И мгновенно он преображается, становится совершенно серьёзным (не закрытым, не сухим, не жёстким – а именно серьёзным, так как тема серьёзная). Тогда я почему-то назвал для себя такой тип «средневековым священником»; наверное, потому что не очень верил, что в современном мире, где веселуха и наплевательство захлёстывает, могут часто встречаться подобные люди, чётко отличающие главное от наносного, вечное от суетного. Но с тех пор именно такое поведение является для меня мерилом настоящего священника (да и настоящего христианина): полная открытость, человечность, погружённость в непридуманную реальность и при этом серьёзное отношение к вере, когда не можешь отделаться словами «а мне так кажется…», «а почему бы и нет…», «а другие делают…», «а кто-то где-то, может, так считает…», а должен искать и найти истину, а потом воплощать её в жизнь – самое трудное, что в жизнь свою.

Отец Войчех был не единственным доминиканцем на моём пути. Одним из лучших проповедников для меня является отец Юрий Дорогин, умный, твёрдый, строгий, понимающий – и доброжелательный, жизнерадостный. Внятность и конкретность – и при этом глубина. Моя жена говорила, что когда отец Юрий проповедует, такое ощущение, будто специально изучил её и произносит всё именно для неё. Но ведь ровно такое же ощущение было от тех же самых проповедей и для меня, сидящего рядом. И исповедует он по-честному: чтобы ты понял, что надо меняться.

Совершенно удивительный человек – отец Йозеф Гунчага, настоятель прихода в Рязани. У меня там родители жили, поэтому мы с отцом Йозефом пересекались достаточно часто: и ягоды собирали, и на лыжах ходили. О, эти лыжи… Отец Йозеф просто сообщает: «Завтра идём на лыжах». То есть он, конечно, как будто бы об этом спрашивает, но ты понимаешь, что никакого вопроса здесь нет: всё – идём. У нас своих лыж не было, так что он одному дал горные, а другому лыжи с одной палкой, а вместо второй обтесал какой-то сук. Слава Богу, я с маленькими детьми остался на опушке…

“Или собираем грибы. (Нет, это уже не зимой! Это позже!). И он говорит: «Пройди слева, а я по правой стороне». Чуть отхожу – о! белый! И ещё! И только потом, когда доставал их дома из сумки, вдруг пронзило: э-э… он же сначала грибы увидел, а потом поделил между нами участки…”

Отец Йозеф начинает проповедь, как продолжение какого-то длинного разговора. Без глубокомысленных, «высокодуховных» предисловий; сразу с середины: «Разговаривал я позавчера с…» или «Одна знакомая пришла в…». И Евангелие становится живым и домашним, оно наполняет простую, повседневную жизнь. Но при этом нет заигрывания с публикой или нарочитого упрощения; отец Йозеф и библеист, и историю Церкви хорошо знает. И он катехизатор ещё тот – не отпустит просто так! Говорит: «Давайте поедем в паломничество в Святую Землю». Ну куда нам – дела, дети, время, деньги… И незабывемая потом неделя на Святой Земле. Жили мы во францисканском монастыре, в старом городе, в трёх минутах от церкви Воскресения Христова. Тёплый март, каждые метров пять пути меняются запахи – разные цветы, разные травы. Месса в пещере Рождества и Месса на Голгофе, которые служил отец Йозеф. И чёткое понимание – вот здесь сидел Иисус с учениками, вот по этой воде он шёл к лодке с апостолами… А вот Синагога в Капернауме; и отец Йозеф достаёт Еванегелие и читает слова Иисуса, которые он произнёс здесь, именно здесь, где мы сейчас стоим – то есть произнёс нам. И я счастлив, что большое дело отца Йозефа – возвращение рязанского храма верующим, о котором все годы молились на каждом богослужении и приложили массу сил, вопреки здравому смыслу – удалось.

Смелый человек и проповедник отец Игорь Ковалевский… Культурно-ёмкий и насыщенный отец Игорь Чабанов… Блестящий полемист, глубоко чувствующий нашу родную почву отец Кирилл Миронов… Отец Георгий Кромкин, всегда ищущий, всегда творческий… Отец Андрей Удовенко, на проповеди которого обязательно будет мысль, будет что-то небанальное, но при этом очень церковное… Колоритный миссионер и подвижник отец Александр Бургос… Отец Августин, который просто присутствием рядом умиротворяет страсти…

Вообще, хорошо бы ещё понимать и помнить, что священником быть трудно, очень трудно; что это не просто кадилом махать.

А ещё в моей жизни были замечательные сёстры: сестра Ирина Барцевич, сестра Магдалина, сестра Иринея, сестра Виолетта… Вот честно скажу – тут не только церковно-богословские переживания, тут просто глаз радуется, когда на них смотришь; и настроение улучшается.

Доминиканская община в Москве/России – что это?

Когда я пришёл в Церковь, я быстро осознал, что одному быть трудно. Трудно быть верующим, если ходишь в Церковь раз в неделю, а потом погружаешься в обыденность. Нет, я не про «воскресных католиков»; я этот термин очень не люблю. Мне кажется, что человек, каждую неделю приходящий в Церковь, каждое воскресенье отдающий Богу несколько часов, показывает удивительный пример верности – куда больший, чем многословные разглагольствования по ночам на форумах, чтобы потом проспать воскресную Мессу. И верующих я бы определял не по самооценке в социологических опросах и не по факту крещения, а именно по этому знаку верности – еженедельному посещению Мессы.

Но речь о другом – о том, что очень трудно воплощать в реальной жизни то, чему учит Церковь. Трудно, когда отдаёшь Церкви мало времени, и трудно, если ты один. Мне лично точно было трудно. И я стал искать группы людей, которые живут церковной жизнью как-то более насыщенно. Это был конец 90-х; я человек достаточно замкнутый и с незнакомыми людьми в наших храмах в разговоры вступать не решался. Но тогда существовала замечательная газета «Свет Евангелия», которая была моим проводником в жизнь поместной церкви. Там я узнавал новости, знакомился заочно с людьми; через организованный газетой Круглый стол по обсуждению языка Церкви и на других проанонсированных газетой мероприятиях я впервые (после Сергея Юмашева) увидел живых католиков – не анонимных на богослужении, а с именами и характерами – Петра Дмитриевича Сахарова, Наталью Мирскую, Анну Марченко.

А потом я прочитал большой газетный разворот о группах мирян, которые существуют при монашеских орденах – о так называемых третьих орденах. Меня привлекло, что это были не просто кружки по интересам или чтобы поболтать о высоком; монашество – это точно серьёзно; и включение в некоторый общий круг с давно существующим орденом, пусть даже и в сильно упрощённом, мирянском, варианте, было для меня важным знаком. В «Свете Евангелия» были интервью с представителями третьих орденов францисканцев и доминиканцев. Не помню, кто отдувался за францисканских терциариев; от доминиканцев был Герман Марченко – будущий наш кум и друг. Я прочитал всё, и мне так понравилось, что там рассказывалось о святом Франциске, о его продолжателях, об организации жизни московских францисканских мирян… Просто здорово… Я подумал, подумал – и пошёл искать доминиканцев. Потому что в девизе Ордена есть слово «истина».

С газетой в руках я подошёл к отцу Александру Хмельницкому, настоятелю прихода Фатимской Божией матери (видимо, догадываясь, что он тоже доминиканец), и спросил, не знает ли он про вот этих людей. Отец Александр отстранённо посмотрел на меня и сказал, что тут где-то на первой лавке в углу обычно сидит женщина в белом, и надо подойти к ней – и указал, что сейчас она с кем-то разговаривает у входа храм. Я подошёл и был приглашён на ближайший евангельский понедельник в квартиру на Пушкинской. 23 марта 1998-го года я первый раз переступил порог доминиканского дома, чтобы остаться там, надеюсь, навсегда. Человеком, пригласившим меня, была Аня Годинер, ныне крёстная нашего Романа (вообще, в этих моих рассказах чуть ли не все возникающие по ходу действия герои оказываются впоследствии повязаны кумовством). И, наверное, встреча с Аней – главная встреча моей жизни в нашей Церкви.

Сердцевиной Евангельской группы была как раз московская доминиканская община (а сама группа даже упоминается в 15-м томе «Православной энциклопедии»). Там я встретил уже упоминавшегося Германа Марченко (не боюсь сказать, что моего учителя) и других интересных людей; успел застать Юлия Анатольевича Шрейдера, автора лучшей книги по этике, познакомился с Натальей Леонидовной Трауберг (надеюсь, её никому представлять не надо?). И что меня поразило: Аня Годинер, Иван Лупадин входили в круг Норы Николаевны Рубашовой, сестры Екатерины – последней из сестёр доминиканской общины византийского обряда (известной как абрикосовская община). История же воспринимается, как нечто бывшее с кем-то когда-то давно. Были люди в тяжёлые годы, мучились и страдали; но, оказывается, это было наше время, если есть те, кто тянут эту живую нить через непосредственное знакомство и совместную духовную жизнь. И ведь даже я мог застать Нору Николаевну, приехав учиться в Москву в 85-м году… И хотя абрикосовские сёстры считали, что та община, которая молилась о России в годы испытаний, завершается вместе с ними, но всё равно эта преемственность живёт – не в памяти нашей, а в делах, которые мы можем делать. Прах наших мучеников и исповедников рассеян по неизвестным тюремным и лагерным кладбищам по России; а на место упокоения сестры Стефании (Веры Львовны Городец) и сестры Екатерины (Норы Николаевны Рубашовой) можно прийти на 50-й участок Старого Хованского кладбища, что недалеко за МКАД на Юго-Западе Москвы, и попросить их помощи и совета.

• 

• 

Сейчас у меня на полке в кабинете на балконе стоят три папки летописи нашей доминиканской московской общины (я несколько лет исполнял обязанности секретаря и вёл протоколы); там за расплывчатыми строчками отчётов и неслучайно подобранными картинками можно попробовать увидеть те бури, что бушевали внутри общины. Но так как её жизнь ещё не история, а настоящий день, то подробности – в воспоминаниях на пенсии. Один только эпизод (из истории «понедельников»). Идёт общая молитва, и вдруг одна девушка проблемная начинает полушёпотом грубо оскорблять другую – и никак не останавливается, не успокаивается; её пытаются мягко утихомирить – бесполезно; рядом сидящий молодой человек терпит, терпит и произносит вдруг самую оригинальную молитву, какую я слышал в своей жизни: «Господи, я прошу Тебя, чтобы ты сейчас же, на этом вот месте не испепелил её молнией…».

Когда интересуются, а что значит общинная жизнь, то сразу скажу, что это не бурная брызжепышущая движуха. Это помощь в очень сложном становлении, в изменении себя. И доминиканское образование – не чтение святого Фомы от тома к тому (хотя и это возможно, и это прекрасно). Но «Сумма теологии» – лишь средство; и используется оно в том случае, если необходимо именно сейчас. Общинная жизнь – всегда поиск; поиск тех форм, в которых мы можем помочь друг другу (не потолок побелить – хотя и это можно; а помочь людьми оставаться). Есть люди, которые приходят в третий орден, чтобы сразу начать проповедовать на высотах и папертях. Это здорово, если кто-то готов, и у него получается. Но сначала проповедовать приходится самому себе. И лучшей формой общинной жизни была Lectio Divina – медленное чтение Библии, с попыткой понять, как этот текст соотносится с моей реальной жизнью; чтение, окаймлённое Вечерней в начале, Розарием и свободной молитвой в конце. И Аня Годинер вела такие встречи всегда очень тонко, мягко, но так, чтобы мы не скользили по поверхности, а могли погрузиться в себя и в свои отношения с Богом. Ну а потом – чаепитие, пряникоедение, беседы обо всём с общим гоготом.

Сейчас, после реорганизации орденских структур в России, доминиканская мирянская жизнь в Москве изменилась, и складываются новые отношения. И если кому-то близки святой Доминик и святая Екатерина Сиенская, если кто-то чувствует, что труды святого Фомы – не букинистические раритеты, а продолжающееся реальное постижение Бога, если кого-то вдохновляет подвиг абрикосовских сестёр, если кто-то нуждается в общинной, братской жизни, то можно пробовать устраивать вместе доминиканскую жизнь в Москве.

В какие общины Вас вёл святой Дух?

Хотелось бы сказать о трёх группах, в которых я жил в разные годы, будучи уже доминиканским терциарием.

Они были очень непохожие; но я в них оказывался, потому что участие в них связывалось с какой-то важной стороной поиска.

В феврале 2008-го года я впервые услышал о форуме «У Заглобы». Это было то, чего мне не доставало все годы; место, где можно было спросить обо всём; где обсуждалось всё. Месяц я читал материалы форума; потом написал первый пост – разумеется, в теме «Почему я стал католиком». Участие в форуме стало моей настоящей катехизацией.

Я увидел, как можно спокойно, не боясь, говорить о Господе. Вроде бы, я это и так мог слышать и слышал – но тут оно как-то мощно было явлено разными, очень непохожими людьми в разнообразнейшем богатстве ситуаций и вопросов.

Я научился открывать Катехизис, когда возникал сложный или спорный вопрос. Я понял, что это – рабочая книга, и замечательно, что есть такой строгий объединяющий нас документ. И научился открывать Кодекс канонического права.

Я учился ответственности за свои слова – темы-то обсуждались серьёзные. Очень часто бывало, прочитав какой-то пост, начинаешь набивать ответ, а потом останавливаешь себя: но ведь мне-то особо сказать и нечего… Или понимаешь, перечитав свой текст, что мысль выражена плохо – а зачем тогда вообще это размещать? Или напечатаешь; потом сидишь, смотришь и думаешь: а точно надо отвечать на все реплики, которые прочитал? И стираешь… И ещё про ответственность: впервые в интернете я увидел, что у сайта есть Устав, что его правила не случайны и здравы, и что их выполнение помогает общению.

«У Заглобы» становилось ясным, как христианские ценности могут быть реальным (а не подсознательным) мерилом оценок и поступков; как можно помнить о Господе, когда смотришь на окружающий мир; как можно не разделять религиозное мировоззрение и свою реальную, актуальную жизнь. Я увидел, что есть бездна интересного в нашей вере, что есть масса проблем и вопросов – короче, что учиться надо, и это, надеюсь, никогда не поздно.

Вообще, Форум учил, что сначала можно спросить того, кто знает – перед тем, как лезть со своим неквалифицированным суждением.

Важным было и то, что я учился обсуждать тему, исходя только из размещённых там текстов, а не из представления о личных качествах авторов, которое сложилось после прочтения их постов на других ветках или личного общения. Вообще, я понял, что общение в интернете идёт по другим законам, чем в обычной жизни: ты же не видишь человека реального, не слышишь его интонации, не понимаешь предпосылок его суждений, которые мог бы достроить, если бы знал его лично. (Не говоря о том, что некоторые персонажи просто придуманные). С тех пор я люблю смайлики; с тех пор я понимаю, что сайт – не книга; что это свободное общение, где модератору невозможно отреагировать на все проблемы, где знающему невозможно написать последний пост, ставящий точку в споре, потому что всё равно могут набежать малограмотные, но абсолютно самоуверенные писатели, и последнее слово останется за ними… И скажу честно: мне не хватило моральных сил. Ладно бы только извне ругали форум, не понимая специфики его работы; но когда начались непонимания внутренние, я вышел на пенсию.

Но те пара лет, что я был модератором и в Капитуле «У Заглобы», были прекрасным временем не только образования, но и знакомства (виртуального; с некоторыми потом перешедшего в реальное) с очень интересными людьми: Димой Лялиным, Олегом-Михаилом Мартыновым, Павлом Кузнецовым, Павлом Парфентьевым, Андреем Сосновским, Юрисом Рудевскисом, Наталией Мюселимян, Георгием Геворкяном – всех не перечислить, тем более, что многие были под никами, и как реально зовут Максима Булаву или Дона Алессио, я так и не знаю.

То было моё индивидуальное самообразование (не совсем «само-», но точно не академическое). Но я был человек семейный, и мне очень хотелось найти такую христианскую группу, в которой можно участвовать всей семьёй, чтобы дети там тоже христианизировались. Вообще, я люблю, когда кто-то тоже воспитывает моих детей, помимо меня. И такой группой оказалось христианское братство «Кана», объединявшее не только католиков, но и православных, и протестантов. Тут вообще были очень разные христиане: даже православные были разные – как из более открытых общин храма святых Косьмы и Дамиана и церкви Успения Богоматери или кочетковских братств, так и более традиционных. И люди были уникальные: каждый со своим индивидуальным, часто сложным духовным путём, с интенсивной духовной жизнью. Это не были гладенькие встречи с разговорами о благостном; там шла насыщенная жизнь, отражавшая и то, что происходило в самих семьях. Саша и Влада Клименюки, Паша и Таня Михайловы, Миша Щербов и Аня Кротова, Надя Наумова, Витя Негруца, Саша Шмидт – каждый из них был целым миром; и рядом с ними я понимал, что вера – это путь, даже если знаешь окончательный ответ. Братство «Кана» проводило длинные встречи в «Октябрьском» или других подмосковных местах; маленькие группы встречались на квартирах. Там существовала (и существует) целостная программа подготовки: с молитвой, духовными упражнениями. Даже мы с Катей однажды делали совместный доклад «Умная любовь». Для детей всегда была отдельная программа; кто-то нёс служение Марфы. К сожалению, физически мы не могли участвовать во всём, а так как жизнь братства не просто посиделки ради самовыражения, а процесс ответственного совместного и очень целостного возрастания в вере, то мы простились со всеми, но всегда помним (не вспоминаем, а именно помним).

Но в церковной жизни меня мучила и ещё одна проблема. Я говорил уже, что протестантизм любого вида был для меня невозможен, потому что в нём человек сам выстраивает свою собственную «церковь», а не жизнь свою строит, слушая Церковь, созданную Богом. Церковь (а не я – или любой другой «я» – какой бы ни был умный, образованный и наглый), именно Церковь является носителем целостной христианской истины; она объединяет противоположности (человек – тварь, но и творение; Бог милосерден, но и справедлив…); всегда, когда мир готов качнуться в сторону одной из них, она удерживает маятник, чтобы возвещать истину. Но вокруг, увы, и среди католиков, я постоянно встречал то, что представлялось невозможным для Церкви: релятивизм; нежелание меняться («я так считаю – значит, не смейте меня учить…»; «мне тридцать пять лет, я такой и таким и помру…»); абсолютно мирское отношение к священному – в первую очередь, к Литургии; преобладание светской веселухи и отказ обсуждать серьёзные истины веры – и прискорбно, что всё это прикрывается вырванными из целостного контекста евангельскими цитатами или их сомнительной собственной интерпретацией. А я ещё и работаю всю жизнь с молодёжью и с детьми; и если проанализировать, чего им больше сейчас не хватает: свободы или серьёзности, ответственности, то, в отличие, например, от ситуации 70-х или начала 80-х, когда не было свободы, сейчас мне большей опасностью представляется отсутствие именно ответственности и серьёзности. И это не только у молодёжи. Когда рухнул коммунизм, множество людей справедливо отторгали ситуацию, когда кто-то решает за тебя, когда есть одна истина. Но ведь тогда шла речь не о единой истине, а о единой лжи. И авторитет плох, когда он лжив, неквалифицирован, безграмотен – то есть, когда он никакой не авторитет.

Но если Христос оставил нам Церковь, то перед тем, как мы захотим дать свой ответ на какой-то смутный вопрос, может имеет смысл узнать, что думает по этому поводу Церковь, которая всё-таки две тысячи лет обсуждала эти проблемы и что-то поняла…У нас же часто люди, не прочитав Отцов, сразу хватают Кюнга или Тейяра де Шардена (в чтении которых нет ничего плохого – если ты до этого прочитал Отцов или хотя бы хорошо прочитал Катехизис) – или його-католичество, или лесбо-католичество, или марксо-католичество… Я никак не мог понять, почему люди могут называть себя католиками, если не согласны с тем, что считает Католическая Церковь. Мне казалось, что если ты чего-то не понимаешь, то должен стараться понять; и, как минимум, всё-таки должен выполнять.

И поэтому третьей группой, о которой я хотел сказать, является ассоциация Una Voce Russia (часть всемирной Ассоциации, которой уже более пятидесяти лет); и мы в ней пробуем поддержать всё то, что способствует единству Церкви; изучать её традицию, вероучение, благочестие; всячески оказывать помощь тем, кто вопреки духу времени стремится к истине; кто считает, что красота – не абстракция, и она тоже катехизирует; кто не считает, что с годами человечество обязательно умнеет; кто доверяет Церкви и решениям её Соборов, а не пытается досочинять неявные смыслы; кто понимает, что экуменизм не заключается в поучении православных, как им совершать богослужение, но и не заключается в признании, что все верят примерно в одно и то же – вот против этой «примерной веры» и за веру христианскую и идёт трудная работа моих друзей в Una Voce Russia.

И ещё одну ремарку хотелось бы в конце сделать. Отвечая на вопрос, я сейчас всё время делал акцент на традиции, на слушании авторитета и т.п. И в представлении читателя может возникнуть некий образ брюзги, который ходит только в чёрном и сдвинутые на два сантиметра влево тапки воспринимает как личное оскорбление и плевок в мироздание. Но при этом всю свою профессиональную жизнь я занимаюсь, во-первых, развитием мышления (и значит, как раз развитием инициативности, самостоятельности, активности) и, во-вторых, развитием творчества (способностью создавать новое и желанием это новое порождать). То есть развитием способностей менять себя и менять мир.

Дело в том, что мышление и творчество – это всегда решение задачи. Если об этом забывать, если забывать, что творец и мыслитель хотят ответить на важные вопросы, хотят найти истину или лучшее воплощение своей задумки, то вместо творчества и мышления мы получаем иллюзию самовыражения («а почему бы и не так сделать!», «а вдруг кому-то понравится…», «а я так хочу…»). Иллюзию – потому что никакого «само» здесь нет; есть случайный, хаотический опыт, которым наполнила человека окружающая жизнь. А самость, индивидуальность появляется и проявляется в результате трудной работы по изменению себя, развитию своего мышления. Когда человек рождается, он не обладает никакими психологическими качествами; они появляются в течение жизни. И появляются под влиянием случайных обстоятельств. Случайных в том смысле, что они не зависят от самого человека: он не выбирает родителей, школу, двор, телепрограммы, которые крутятся в квартире, музыку, которая дует в уши… Человек не выбирает сам очень долгое время; а потом, когда уже может выбирать, весь этот предыдущий опыт начинает влиять на него, на формирование новых вкусов, оценок, желаний. И когда мы говорим «а вот я такой» – то чаще всего это речь не о нашей индивидуальности, а как раз о стандартности, похожести на других, заложенной извне. И чтобы действительно стать личностью, уникальностью, надо выйти из обыденного во вневременное; надо соизмерять свои поступки и жизнь с вечностью, с истиной (которая не зависит от нашего индивидуального способа размышлений). Чем больше ты погружаешься в традицию Церкви, в её вечное и неизменное учение, тем больше ты освобождаешься от временных, внешних, сиюминутных, наносных форм – и можешь начать действительно творить, действительно порождать новое. Но это я заболтался…

Византийский обряд – это уже Ваш окончательный путь?

Если посмотреть на то, где и как крестили моих детей, то возникает образ такого религиозного попрыгунчика, который всё никак не может усидеть на одном месте: старший крещён в православии, следующая в новом обряде Католической церкви, потом сын по тридентскому чину, затем дочка в обряде византийском (да ещё и на украинском языке) и последняя в византийском на церковно-славянском. Но, что интересно, всё это происходило только потому, что я следовал тому, что говорит мне Церковь – только не имел возможности узнать сразу, поэтому и путь был такой пошаговый.

Когда я пришёл в Католическую Церковь, я понятия не имел, что в ней есть много разных обрядов, которые ничем не хуже и не лучше другого. У многих следствием этого незнания является некоторое отторжение православной обрядовой традиции (или сомнение в ней). Меня это миновало (всё-таки Достоевский, Лесков, Балакирев, «Всех скорбящих радость» и православные бабушки дают прививку от отторжения окружающей нас в России религиозности). И только через почти пятнадцать лет (на форуме «У Заглобы») я с удивлением узнал, что, оказывается, принадлежу к византийскому обряду (с удивлением, хотя и общался много с людьми разными, и на катехизациях был аж на трёх; и чтецом был в приходе Фатимской Божьей Матери, и читал много, посещал церковные мероприятия…). Принадлежу, так как крещён был в православной церкви; а ещё в начале 20-го века Папой было указано, что перешедшие в католичество остаются в своём обряде. Если очень хотелось переходить в латинский обряд, нужно было писать письмо в Ватикан (сейчас в Новосибирск).

Но я не понимал, зачем мне писать в Ватикан? Ведь тогда я, получается, подчёркивал, что пришёл в Церковь не ради Христа, а ради обряда. Ну и, помимо этого, я понимал, что если наша миссия в России – и не только среди атеистов и пофигистов, но в первую очередь среди тех, кто уже к нам максимально близок, кто верит в Бога, кто молится и старается вести жизнь христианскую – и если мы хотим полного единства, то с самого начала ставить новую преграду в виде других практик благочестия, языка, форм богослужения не является продуктивным. По одёжке встречают; и обычная человеческая психология никуда не девается, сколько бы мы ни пытались мгновенно воспарить к неким высотам духа. И что больше всего потрясает моих знакомых, когда мы говорим о вере, а они знают, что я католик – это именно принадлежность к восточному обряду. Тут всё сознание переворачивается. Католик – значит, должен отторгать местное; католик – значит, должен ругаться на свечки, платочки и церковно-славянский язык; католик – значит, должен любить григориану и орган (они не догадываются, что католик часто и орган с григорианой не любит и не пытается понять). И когда они обнаруживают, что внешне мы не отличаемся – вот тогда и начинается серьёзный разговор о внутреннем.

Ни в коем случае не хочу сказать, что все католики в России должны принадлежать к обряду византийскому; просто, когда мы совершаем некий выбор, хорошо бы делать его сознательно, а не формально; информированно, а не потому что «так получилось». И великие русские святые, жившие этим обрядом, показывают пример, что жизнь христианская может протекать в очень разных формах – только не в формах, которые мы сочиняем исходя из наших субъективных представлений (как, например, чета Мережковских, причащавшая друг друга апельсинами). И множество настоящих христиан, живущих в Рязани, Москве и Магадане, любят своё богослужение, церковное искусство (очень разное, но единое), читают – о ужас! – вечернее правило на церковнославянском и не перестают быть при этом прекрасными христианами.

А когда я ещё и соотнёс это со знакомой (но лежащей где-то на границе сознания) информацией, что абрикосовские сёстры тоже жили византийским обрядом в доминиканском ордене, то всё стало очень целостным.

В Москве три группы византийского обряда. В Кафедральном соборе сейчас служится Литургия только на украинском языке (там, кстати, прекрасные священники: миссионер от Бога отец Валерий Шкарубский и отец Василь Вайда, который везде, где бы ни оказался, становится своим и незаменимым; помню, как он шёл в паломничестве святого Олафа по Великому Новгороду в одних носках, так как разбил в пути всю обувь и стёр ноги…); очень крепкий, дружный приход. Есть община святого Игнатия – небольшая, сплочённая, душевная. А мы с семьёй сейчас в приходе святых апостолов Петра и Андрея, который окормляет отец Андрей Удовенко. За тридцать лет жизни в общине сложились такие отношения, что уже не понимаешь, кто там чей родственник или крёстный. Очень открытые, доброжелательные люди; с организованной общинной жизнью. Община прошла через много трудностей: и внешних, и внутренних. Сейчас у прихода нет своего собственного постоянного помещения; богослужения проходят каждое воскресенье в церкви святой Ольги в Люблино; также есть службы на квартирах. Но, что радует, община не пасует перед трудностями, и каждое воскресенье на Литургии собирается; и на Вечерни, чтении Библии тоже всегда помещения заполнены. А в этом году мы познакомились и с католиками византийского обряда из разных городов нашей страны, которые съехались на ежегодную молодёжную встречу в Нижнем Новгороде. Думаю, дело Владимира Соловьёва, блаженного Леонида Фёдорова  и абрикосовской общины в хороших руках.

Так что письмо ни в Ватикан, ни в Новосибирск я писать не буду.

Можно вопрос о семье? Как встретились два католика?

Встретились, конечно, не два католика…

Помню, как-то на библейском понедельнике у Ани Годинер я сказал, что привёл в Церковь двух человек. На что Аня мягко ответила, что в Церковь Бог приводит. Да, с того времени моей самоуверенности сильно поубавилось. Пока самый надёжный способ увеличения числа католиков – рождение детей. Но и в этом случае они всё равно будут многократно делать в жизни свой собственный выбор. Но мы всё-таки можем помочь им в детстве – и очень простыми вещами. Речь не только о том, чтобы жить христианской жизнью, прощать врагов и быть блаженным миротворцем. Дети живут в атмосфере, наполненной бытом и повседневностью, и на всю жизнь может запомниться не то, как всей толпой обливались слезами над третьим Шрэком, и даже не то, как вместе молились о здоровье бабушки и дедушки, а то, как сорвался на них по мелочи, как придрался из-за пустяка, как не понял…

Но есть то, что оказывается незаметным основанием, которое потом держит человека всю жизнь. Например, достаточно глупая, нелитературно-сочинённая детская молитва. Так Катя с детства помнила молитву своей бабушки, которую они читали вместе перед сном: «Ангел мой, будь со мной, ты впереди, я за тобой». Про веру бабушки, кажется, больше ничего неизвестно; хотя внучат она крестила. Но именно этого хватило, чтобы для Кати вера была чем-то естественным, нормальным, хотя и абсолютно неактуальным к студенческому возрасту.

Возвращаюсь к тому, как люди приходят в Церковь. Я уже был католиком, и Катя это знала. И этот факт был для неё примерно такого же порядка, что я сочиняю стихи, читаю Брюсова и Гамсуна или покупаю «Спорт-экспресс». Никакого особого интереса он не вызывал (стихи, кстати, всё-таки вызывали). И даже, когда я говорил, что сейчас иду на Мессу, то идти со мной Катя и не собиралась. И когда я напрямую звал – всё проходило мимо (сходила один раз, послушала, как я первое чтение читаю – и всё; наверное, читал плохо). Потому что человек сам должен задать какой-то важный вопрос – себе. Это не значит, конечно, что мне не нужно было звать её на Мессу; наверное, и эти маленькие шажки объединялись и с той детской молитвой, и с эпизодом мультфильма «Суперкнига» про жертву Авеля, после которой младшешкольная Катя оставила абрикос в углу комнаты, ожидая, примет ли Бог её жертву (наутро абрикоса не было)… А, может, просто отец Августин был намного лучше, как пастырь, потому что понял то, что Катя сама не могла точно сказать – и после этого уже она пошла на катехизацию и начала новый этап жизни в Церкви.

Когда рассказываешь о себе – да ещё и в контексте церковной жизни, то может сложиться впечатление, что вот ещё один поучатель с парой нимбов над головой. Жизнь была разная; как говорил герой «Пьесы для пассажира»: «Я тоже был хотел быть честным и чистым, но…» И в жизни происходило немеряное количество таких эпизодов, которые и в генеральной исповеди перед венчанием я не вспомнил… Да и после тоже происходило разное. Но вот если бы не было Церкви, которая учит зло называть злом, учит меняться самому (что бесконечно трудно) и понимать другого (что не менее сложно), то жизнь была бы иной – не жизнью.

Являясь ведущим научным сотрудником, занимаясь преподаванием в разных вузах Москвы, участвуя в выездных семинарах по стране и за рубежом, тяжело ли быть многодетным католиком в таком мегаполисе как Москва?

Наверное, здесь сразу несколько вопросов в одном: хватает ли денег, хватает ли времени, хватает ли сил?

Существует выражение, что когда Бог даёт ребёнка, то он вкладывает ему в руку каравай. Понимаете, я же из Советского Союза, я из Магадана. Я знаю, как стоять зимой по часу в очереди, чтобы получить триста граммов масла (только в воскресенье; выдают из окошка, так что стоять приходится на улице в мороз и ветер). Я помню, как тётя и сестра двоюродная – школьница в выходные ездили из Рязани в Москву за продуктами, одеждой, обувью (на «пятьсот-весёлом» – та самая электричка из загадки «длинная, зелёная, с жёлтой полосой, сильно пахнет колбасой). Я видел семью с пятью детьми, живущую в Магадане в одной комнате в бараке (надеюсь, не все знают, что это такое – барак). И перловку ем с удовольствием. Это не значит, что надо всем есть перловку, или довольствоваться плохими бытовыми условиями. Устрицы – тоже интересно (правда, непонятно). Речь о том, что наши потребности формируются нами. И, кроме того, нас окружает множество замечательных людей, помощь которых бесценна (коляски, кроватки, одежда…). Я вообще подозреваю, что если бы вдруг возникла необходимость почему-либо оставить кого-то из детей одного на несколько дней, то я могу спокойно обратиться к католической интернет-группе, и найдётся не один человек (при этом не знакомый даже со мной в реале), который предложит взять ребёнка к себе и его обиходить. Да, и ещё скажу об одной немодной ныне вещи. Когда мы решили отдавать десятину, то финансов стало тут же больше; тут же стали возникать из ниоткуда какие-то источники доходов, какая-то помощь. Это, наверное, не мистика никакая – но вот такая реальность.

Про свободное время – то же самое. Не знаю, как объяснить, но с каждым ребёнком его становится больше. То ли перестаёшь делать что-то, что раньше считал необходимым, а теперь понимаешь его ненужность… То ли, как делились со мной Таня и Серёжа Юмашевы, после третьего ребёнка наступает среди детей самоорганизация… Короче, на театры, музеи, путешествия, кино, книги и реколлекции время остаётся. (Кстати, большинство музеев для многодетных бесплатно, а театры некоторые со льготами).

Ну а силы… Когда приходишь домой, а какой-нибудь ещё не разговаривающий дошкольник искренне начинает трепыхаться и радоваться, увидев тебя, то я думаю: «Вот если бы все взрослые так же при приходе кого-то домой начинали смеяться, прыгать, махать руками – классно же было бы!»

Ну и с женой мне повезло.

Видите ли Вы смысл в свидетельствовании о вере на рабочем месте?

Это очень для меня сложный вопрос. Я его часто обсуждал; пытался понять, как происходит у других.

Я работал, в-основном, со студентами. Молодые, радостные люди. В каждой студенческой группе, наверное, сейчас есть одна воцерковлённая девушка. Остальные просто живут жизнью, чтобы быть счастливыми. А, как я уже говорил, пока не возникнет своего вопроса, всё, что говорится вокруг, проскакивает мимо. Можно хоть каждую лекцию начинать с молитвы, но студенты спишут это, в лучшем случае, на чудачество, и она пройдёт мимо – всё равно что эпиграф из Аристофана. И это накладывается на общее неслучайное недоверие к авторитетам и господство суждения «у каждого своя истина»… Но можно оставлять зацепки, чтобы у них мог возникнуть вопрос. Это может быть и религиозная символика; это и посты в соцсетях о церковном празднике сегодняшнего дня; это и вскользь употреблённая цитата. Или вот когда я делаю отсылку, например, к святому Фоме Аквинскому или святому Августину, то я же всегда говорю «святой», хотя в учебнике, разумеется, пишется только «гражданское» имя. То есть нужно оставить дверь приоткрытой: чтобы они видели, что есть ещё какой-то мир, который реален, в котором живут люди, нормальные в других, привычных им отношениях. И не нужно ожидать эффекта «здесь и теперь». Сколько раз я сталкивался с тем, как мне говорили: «А помните, как Вы сказали про…» А я, разумеется, не помнил, так как говорил про это десять лет назад.

Ну и, конечно, на прямые вопросы надо отвечать полностью. Вы знаете, что больше всего поражает окружающих – в данном случае, студентов? Не разговор об очевидных свидетельствах бытия Бога, не прояснение сложных фактов жизни Церкви. Больше всего – когда ты вспоминаешь о факте Воскресения. Не о философских изысках и спорах о добре и зле и прочей теодицее, а о простом историческом факте: Христос же на самом деле воскрес. А как тогда не быть христианином?