Вопросы и фотографии: Ольга Хруль
Беседовала и переводила Лиза Марченко
29 июня (2019 г.) в Москве завершились курсы Летней академии сакральной музыки. Лиза Марченко побеседовала с одним из преподавателей направления «Григорианский хорал и традиции церковной музыки Востока и Запада», о. Дженнаро Беккиманци, OFMConv о его жизненном пути, изучении григорианского хорала и красоте музыки.
— Брат Дженнаро, расскажите, пожалуйста, о себе и о своем духовном пути.
— Я монах-францисканец и принадлежу к Ордену Братьев Меньших Конвентуальных — одной из трех ветвей ордена францисканцев, самой древней. Я вступил на этот путь, когда мне было 25 лет: к тому времени я уже окончил консерваторию по классу фортепиано и учился на факультете живописи, музыки и театра (DAMS) в Болонье. И там, в университете, я впервые встретил профессора Нино Альбарозу, который занимался древними манускриптами. В этих манускриптах я ничего не понимал, потому что не мог посещать его занятия, поэтому я изучал предмет по чужим конспектам и по книге Эжена Кардина «Григорианская семиология».
Как я поступил в монастырь и как все это началось? Ещё когда мне было около 13 лет, я чувствовал, что Бог зовет меня, но все, включая родителей, говорили мне: «Да брось, это все фантазии». Прошло еще немного времени, мне было уже 17 лет, я заканчивал лицей, и однажды приходской священник пришел к нам домой, чтобы поговорить с моими родителями. Но родители не хотели, чтобы я становился священником. А потом у меня появилась невеста: мы были вместе четыре с половиной года и, думаю, через год с небольшим поженились бы. Помолвка была красивой частью моего пути.
В 1990 году я хотел поехать на молодежную встречу в Ассизи, посвященную распознаванию призваний. Я спросил невесту, что она об этом думает, и ей удалось разубедить меня ехать. Но в следующем году я сказал ей: «Послушай, мне с тобой хорошо, но у меня есть чувство, что мне нужно что-то другое, что Бог призывает меня к чему-то другому», — и она разрешила мне поехать на неделю в Ассизи, чтобы участвовать в этой встрече, которая до сих пор проводится ежегодно в начале декабря для молодежи, ищущей свое призвание. Именно там я понял, что Бог действительно призывает меня к посвященной жизни, и мне пришлось расстаться с невестой. Я уехал из дома в сентябре, в особенный день – 19 сентября 1992 года, день памяти св. Януария (Дженнаро), который я до этого всегда отмечал дома с друзьями и родителями. Но в тот раз рано утром я отправился из дома в Ассизи. Родителям я сказал о своем решении только за две недели до отъезда: я решил сообщить им об этом перед сном, когда они будут уже в кровати, чтобы они не упали, если потеряют сознание. Я поехал в Ассизи, и так начался мой чудесный, красивейший путь, о котором я не жалею и сегодня.
Итак, я стал францисканцем в 25 лет: в начале пути меня отправили из Неаполя в Ассизи, где я провел два года, на следующий год я проходил новициат в Озимо, а затем до 1999 года снова жил в Ассизи, где изучал философию и теологию. После этого еще два года я учился в Международном колледже «Серафикум» в Риме и одновременно с этим – в Папском институте сакральной музыки, где познакомился с доном Альберто Турко и вновь встретил профессора Альбарозу. Но из-за того, что эти учебные заведения находились на разных концах Рима, мне пришлось дважды переезжать из одного монастыря в другой.
Я был рукоположен во диаконы в 2001 году, во священники — в 2003.
Моя встреча с григорианским хоралом произошла благодаря одному брату, который учился вместе со мной в Ассизи на курс старше. Этот брат из Апулии сказал мне:
— Знаешь, в прошлом году я был на курсах в Кремоне.
— Мм, — ответил я, — и что там делают?
— Там занимаются григорианским пением. Хочешь поехать со мной?
— Поехали!
Это были летние курсы, которые проходят в Кремоне и сегодня. Я оказался среди гениев григорианского хорала, и так началась эта история. Среди них был и Альбароза — как президент Международной ассоциации по изучению григорианского хорала (AISCGre). К сожалению, сейчас в связи с болезнью ему пришлось оставить этот пост. В общем, можно сказать, что я начал изучать григорианский хорал случайно, начал с этих летних курсов в Кремоне.
Но самая первая встреча произошла так. В 1992 году, всего лишь через несколько дней после моего приезда в Ассизи, мне поручили служение кантора на торжество св. Франциска 4 октября. Помню, мы служили торжественную вечерню в Нижней базилике: священник стоял посередине, а мы с другим братом по бокам от него. Мы спускаемся со ступеней к алтарю, и хор поет заключительное песнопение: григорианскую Salve Regina. Меня она очень трогает, я закрываю глаза и слушаю. В какой-то момент священник и второй брат начали уходить, но я этого не заметил, потому что закрыл глаза и слушал Salve Regina в очень красивом исполнении братьев. Я не знаю, правда ли они настолько красиво пели, но это было захватывающе. Я остановился, остолбенев и закрыв глаза, а священник и монах начали шикать, пытаясь меня окликнуть, но я ничего не слышал. Когда пение кончилось, я наконец открыл глаза и увидел, что они стояли поодаль и ждали меня — им пришлось остановиться. Потом в сакристии мне сделали выговор, что я так забылся из-за одного лишь песнопения.
— Уже который год вы приезжаете в Москву преподавать на курсах григорианского хорала. Почему именно сюда? И как у вас вообще появилось желание передавать эти знания другим?
— Прежде всего должен сказать, что мне всегда нравилось делиться чем-нибудь прекрасным. Я был музыкантом еще до того, как стал монахом, и у меня всегда было это желание приобщать других к красоте. Так что преподавательское начало шло из глубины души, а не было рациональным решением.
В Москву же я приезжаю в качестве послушания: сам бы я никогда сюда не поехал. Меня отправил в Москву мой собрат по ордену, который в то время был генеральным викарием, Ежи Норель. Он обладает незаурядным музыкальным талантом и тоже учился музыке в Папском институте, но раньше меня. Мы познакомились с ним в базилике Санта Мария Маджоре в 2006 году на концерте, приуроченном к тысячелетнему юбилею беневентанского Exultet’а. Пение этого Exultet’а должно было стать центральной частью концерта, и исполнить его мне поручил дон Альберто Турко. (В последующие годы мы с доном Альберто Турко побывали в самых отдаленных частях света: Мексике, Исландии, Токио, Филиппинах… Помню, как мы пели и в Греции, вместе с православными, стоя у основания Парфенона…)
После первой части концерта я должен был в абсолютной тишине подойти к стоящему на алтаре пасхалу, зажечь его и затем петь. И вот я подхожу к пасхалу с длинной зажигалкой, но он не зажигается: я пытаюсь раз, другой… на меня смотрит около семисот человек, переполненная базилика, и я, совсем один, у алтаря, стараюсь действовать как можно изящнее, чтобы зажечь этот пасхал, но все напрасно. От такого напряжения я начинаю потеть, но пламя так и не загорается. Тогда оставляю зажигалку и начинаю петь, а это песнопение не из коротких, и пою я целых семнадцать минут. Именно это пение и услышал Ежи Норель, разузнал, кто я, нашел меня и на следующий год направил в генеральную курию. Там он однажды сказал мне: «В Москве есть курс сакральной музыки, мы должны туда поехать». Ежи уже был знаком с сестрой Валентиной Новаковской – они вместе работали над польским миссалом, и первые два года мы ездили с ним вдвоем – он рассказывал на курсах о средневековых манускриптах. Потом он уже не мог приезжать сам, но велел мне продолжать, вот так все и началось. Так что поездки в Москву не были моей инициативой, это мое послушание: Ежи попросил меня только один раз, но не говорил больше не приезжать; раз курс продолжается, значит, я должен продолжать ездить. Однако я доволен и не жалею.
— Что вы думаете о будущем григорианского хорала в России, где это пение не имеет глубокой традиции?
— Григорианский хорал изучают даже в Корее, Японии и Китае, а традиции этих стран похожи на европейские еще меньше, чем русская. Будущего я не знаю, но григорианский хорал однозначно стоит изучения. Это как ваш Достоевский: он ведь важен не только для Москвы, Санкт-Петербурга или России в целом, он – часть всемирного наследия. И множество других русских авторов, как и наш Данте – вехи не только национальной, но и мировой литературы. Так же и григорианский хорал, и полифония являются частью всемирного наследия.
Сегодня на Мессе мы пели стихи на латыни, русском и итальянском. Григорианский хорал может взаимодействовать с разными языками. Многие говорят, что латынь – мертвый язык и в современном мире больше не используется. Я на это отвечаю: и хорошо, что мертвый. Потому что если зерно не умрет, то не принесет плода. Латинский язык перестал быть чьим-то. Даже среднестатистический итальянец не знает латыни: я, например, пою на латыни, но я не латинист, я музыкант и исполняю григорианский хорал. Латынь – это язык superpartes(над границами — прим. ред). Нам достаточно лишь одного нейтрального языка, превосходящего границы, чтобы петь вместе. Мы не занимаемся археологическими раскопками, не движемся назад во времени: мы ищем единство в многообразии. Это именно то, что делает григорианское пение.
Мы можем петь и молиться на всех языках. У нас в ордене пять официальных языков: латинский, английский, испанский, итальянский и польский. Но когда читается Angelus, все могут прочитать его по-латыни, а вот по-польски будет уже труднее. Когда ты говоришь на латыни, никто не в обиде. Латинские песнопения нас объединяют: разные народы могут петь те же самые фонемы, и это красиво. Поэтому григорианский хорал – это наследие не Запада, но всего человечества. Нельзя его забыть или потерять. И даже если не станет преподавателей, случится то же самое, что с Бахом: когда Бах умер, о нем забыли как минимум на двести лет. И только некий Мендельсон, листая его рукописи, сказал: «Но это же потрясающе!» Так что даже если григорианскую традицию пения забудут, какой-нибудь музыкант шестого или седьмого тысячелетия (когда человечество переселится на Луну, на Марс, в другую галактику) развернет манускрипт, если хотя бы один из них сохранится до того времени, и скажет: «Это величайшее творение!» Только невежда сможет сказать: «Да что это вообще такое?»
Приведу другой пример: я читаю Данте, но иногда почти ничего в нем не понимаю, несмотря на то, что я итальянец. В ком проблема: в Данте или во мне? Понятно, что не в Данте, потому что он величайший поэт, непревзойденный даже сегодня. Значит, проблема во мне, потому что я не знаю, как обращаться с его произведением. Это настолько великое произведение, что я его не понимаю. В таком случае, мне нужно учиться.
И неправда, что восприятие красоты всегда естественно. Не все умеют читать картины или фрески, большинство видит в них просто фигуры. Но если человек учится, копает, как археолог, все глубже и глубже, то чем больше он учится, тем больше понимает, и тем больше увлекается, он видит, что перед ним произведение искусства.
Так что григорианский хорал сам по себе – это не проблема. Проблема в нас, потому что мы разучились созерцать Слово Божие; ведь григорианский хорал – это и есть созерцание Слова Божьего, ставшее музыкой. Неверующий человек может понять только формальную, внешнюю часть григорианского хорала, его художественный аспект: организацию мелодии, модальность… Но само пение хорала должно рождаться из веры. Чтобы войти в это пение, нужно войти в молитву композитора.
— Продолжая говорить о красоте, как бы вы охарактеризовали ее роль, и в частности роль музыки, во францисканской харизме?
— Я всегда говорю, что красота – это райский луч света, который нам удается притянуть к земле. Человек искусства изменяет идущий из рая луч согласно своему вдохновению и затем передает его другим.
Красота во францисканском понимании – это совершенная радость. Совершенная радость – это не значит не иметь проблем и постоянно быть довольным. Совершенная радость – это знать, что Бог тебя любит всегда, даже когда куча проблем, когда дела идут плохо, когда болеешь, когда умираешь… Святой Франциск в «Песне творения», которая тоже является частью всемирного наследия, благодарил Господа за сестру нашу Смерть, и это незабываемые слова. Потому что Бог опередил нашу смерть: он уже отдал Свою жизнь за нас. Совершенная радость значит прежде всего всегда и за все благодарить Бога в тех жизненных обстоятельствах, в которых мы находимся. Что бы ни произошло случайно в нашей жизни, мы знаем, что у Него есть четкий замысел. Случайности не существует. Существует воля Божия, и это лучшее, что может быть для нас.
Иногда мы сопротивляемся Богу, как будто Он наш враг, но Бог не враг, Он тот, кто тебя создал. Он как родитель: отец не может желать зла своему ребенку, так и Бог. Бог создал отцовство и материнство, и мы отражаем Его отцовство и материнство.
У красоты есть выделенная полоса для музыки. Помимо того, что в музыке все действуют одновременно и сообща, вместе начинают и вместе заканчивают, музыка – это вид искусства, превосходящий все остальные. Потому что художник пишет картину у себя дома, а потом приносит ее на выставку, если видит, что картина достойна того, чтобы показать ее на выставке. Но когда ты поешь, ты не записываешь диск, чтобы потом принести его на концерт, ты поешь непосредственно на месте. Это искусство момента: когда ты ошибаешься – ты ошибаешься, когда поешь хорошо – поешь хорошо. Если один человек в хоре споет неправильную ноту, будет слышно, что что-то нарушилось. Если у меня не получается высечь скульптуру, я выкину ее и сделаю другую. Но в пении и игре на инструментах я творю только здесь и сейчас. Поэтому с этой точки зрения я считаю музыку высшим видом искусства.
И потом, музыка взаимодействует с человеком напрямую. Потому что она нематериальна, она проходит через нас, через органы слуха, мозг… После того, как мы спели сегодняшнюю Мессу, ко мне подошла одна женщина и благодарила меня, сказав, что ощущала себя как будто в раю. Значит, она услышала что-то, чисто спетую мелодию или женские ангельские голоса, то есть что-то особенное ей передалось.
— Дорогой брат Дженнаро, большое вам спасибо за столь интересную беседу и за ваш вклад в развитие григорианского хорала в России!
— Спасибо всем вам, в этом году я был приятно удивлен мастерством студентов и в целом остался очень доволен.
